Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

за красоту. Чтобы дарила она радостью всех людей, и бедняков, и обездоленных.

Жук поднял голову и увидел вверху зеленую крону, густую, словно шатер. Это раскинул ветви огромный заповедный дуб. Два ствола, вросшие один в другой, выходили из земли. На высоте человеческого роста они окованы толстым железным обручем. Железо въелось в древесину, местами на него наросла кора.

Поблизости от дуба было вырыто небольшое озерко, крутые берега его обложены камнем. Посредине бурлила вода, — здесь на поверхность выбивался родник.

Жук догадался, что именно в это озеро Медэм собирался спустить молоко. Но Иустин не подозревал, что в пяти саженях отсюда, за изгородью, там, где начинался лес, затаился сам владелец мызы и ненавидящими глазами следит за теми, кто вошел в его жилье, в его парк. И что сторож, тот самый, который не расставался со своим дробовиком, еще нынче ночью привел барону лошадь. И что угодливый полковник, щелкающий каблуками, успел уже отправить тревожную депешу в Петроград.

С крыльца двухэтажного дома, оштукатуренного до белизны, режущей глаза, виднелся приладожский лес и над ним, как черные свечи, — две трубы Шлиссельбургского завода.

В доме находился офицерский госпиталь. Хромая женщина, одетая во все белое, первым движением заслонила дверь. Потом отошла в сторону, опустив голову, потупив глаза.

— Не волнуйтесь, сестра, — успокоил ее Жук, — вашим подопечным ничто не угрожает. Но я вижу у вас тут много здоровых. Спросите, не пожелают ли господа офицеры поработать на ферме. Нам каждая крепкая рука — подспорье.

В доме все носило следы поспешного бегства. Раскрытые шкафы. Разбросанная одежда. Отодвинутая железная дверца стенного сейфа.

— Видно, барон очень торопился, — заметил предревкома и вышел.

Поместье в этот час напоминало разворошенный муравейник. С полей и огородов, из сараев, оранжерей и служб садовники, конюхи, коровницы сбегались к дому с тесовой башенкой. Пришли сюда и крестьяне соседней деревни, вытянувшейся по краю проселка, обсаженного березами.

В этой деревне жили туляки, вывезенные сюда по царскому указу лет сто назад. Они и во втором поколении сохранили тульский тягучий говор, отличаясь тем от местных жителей.

Вся эта деревня молилась в церкви, построенной бароном, работала на баронских полях и была у него в многолетней кабале.

Жук долго не мог найти своих помощников, Вишнякова и Смолякова. Красноармейцы расположились у прудов, на перекрестке дороги, у входов в коровники. В людской кухне в объемистых котлах уже кипела капустная селянка. Шлиссельбургские рабочие, то один, то другой, наведывались сюда, похваливали баронские харчи.

У кого бы Жук ни спросил, ему отвечали:

— Командир только что тут был.

Или о Смолякове:

— Он с здешними мужиками толковал. Должно, недалече ушел.

Командира сотни Иустин разыскал в амбаре. Иван Вишняков ругался с бородатым туляком, который тянул к себе мешок с семенным зерном. Вишняков не давал мешок и пробовал усовестить мужика:

— Зерно не трогай. Оно народное.

— А я кто? — спрашивал туляк. — Я и есть народ. Ты откуда такой взялся? Мальчишка в галифе, и все тут. А моего хлебушка в баронском амбаре знаешь сколько? По́том своим я этот хлебушек вырастил. Стало быть, и весь разговор. Не мешай.

Наверно, Вишнякову пришлось бы туго, не подоспей вовремя Иустин. Туляк был здоровенный. Он мог в один прием облапить мешок вместе с молодым красногвардейским командиром.

— Ну, что ты ему ответишь? — посмеивался Жук над растерянностью Вишнякова. — Политграмота, братец, штука не простая.

Иустин легко вскинул мешок на самый верх клети, сказав при этом Ивану:

— Амбар закрой.

И туляку:

— На сходке поговорим.

Из амбара вышли втроем. Предревкома потрогал замок, крепко ли навешен.

Вскоре нашелся и Смоляков. Он обходил коровники. Задирал коровам головы, ощупывал у них зубы, оглаживал бока. В тетрадку записывал клички и примерный удой. Его окружили говорливые коровницы. Они наперебой рассказывали о лучших породах стада, о кормах, о запасах творога и масла.

Лицо Смолякова раскраснелось, в глазах появился блеск, какого раньше не бывало. Кажется, он был счастлив не меньше, чем в первый день освобождения из крепости.

— Иустин Петрович, — бросился он к председателю ревкома, потрясая тетрадкой, — знаешь, какое тут стадо? Пятьсот голов! А молоко жирное, золотые плюшки плавают.

Он поднял подойник, в котором пенилось только что надоенное желто-белое молоко.

Жук хотел что-то сказать, но Смоляков перебил:

— Дорогой мой, я ж прирожденный мужик. Уж я-то знаю. В деревне у нас на бескормице люди гибли, жилы из себя вытягивали, но так и не могли привести на двор коровенку… А тут какое стадо у одного живоглота! Иустин Петрович, — заспешил Смоляков, — надо луга посмотреть. Без настоящих кормов стадо не уберечь.

— Будет у тебя время луга оглядеть, — ласково остановил Жук товарища, — а сейчас самое время на сходку поторапливаться.

У дома с башней собралось все население баронской мызы и деревни Щеглово. Шумели, переругивались, спорили.

Все стихло, когда на крыльцо, шагая по прогибающимся ступеням, поднялся предревкома. Он снял шапку и положил ее на перила. Заговорил, медленно подбирая слова:

— По решению Шлиссельбургского уездного совета мыза Медэм, как нажитая грабительской эксплуатацией крестьянства, объявляется народным достоянием.

Сотни людей шевельнулись и снова затихли.

Произнеся эту фразу, Жук сделал паузу, чтобы дать людям оценить всю важность постановления совдепа. Потом заговорил шутливо и просто:

— Тут один землячок в амбаре схватил мешок с семенным зерном и заявил, дескать, мешок мой, потому что я и есть народ.

В толпе захохотали. Кто-то выкрикнул:

— А то как же?

— А так! — громыхнул бас председателя ревкома. — Народ не я, а мы! И надо с самого начала приучаться говорить не «мое», а «наше»… По-нашему, по-рабочему, выходит так.

Теперь в голосе Жука от гнева и следа не осталось. Он убеждал, и видно было, как страстно он желает, чтобы люди поняли его и думали так же, как он.

Его слушателям, всю свою жизнь проработавшим на земле, казалось: этот высокий и ладный рабочий утверждает истины необыкновенно новые, от них дыхание спирает в груди. Сам же он знал, что говорит о том, что по-настоящему понял и оценил в годы крепостного заточения.

— Все сокровища на земле принадлежат тем, кто создал их своим трудом: рабочим, крестьянам, мне, тебе, всем вам. — Коротким пальцем с широким, крепким ногтем Иустин тыкал в толпу. — Шлиссельбургский завод — ваш сосед. Мы нынче там сами хозяйствуем. Но ведь не тащим станки по домам… В ваших руках настоящее сокровище — вот это поместье. Вы его создали, оно ваше. Но растащить его по зернышку — все равно что по ветру развеять…

— Он правду говорит! — закричали люди, обступившие Жука. — Правильно! Хозяйствовать надо так, чтобы