Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

В овальном колонном зале толпились люди, одетые очень по-разному: в куртки, пиджаки, косоворотки. Сразу было видно, что это рабочие люди, и большей частью — металлисты: руки у них натруженные, привычные к тискам, к молоту, к напильнику.

Собравшихся ничуть не смущало великолепие окружающей обстановки. Они просто не замечали ее — ни мерной поступи колоннады, ни холода, излучаемого белыми, блестящими стенами, ни тяжелой бронзы давно уже не зажигавшихся люстр.

В зале гудел говор. Рабочие расспрашивали друг друга:

— Ну, как там у вас? Хозяева все еще командуют?

— Комитет-то признают, или как?

Долговязый парень разыскивал товарища и кричал на весь зал:

— Антип, где ты?

Пожилой, седоватый человек старательно прикрепил к стене лист с крупно написанными карандашом буквами:

«Делегаты с завода Парвиайнена собираются здесь». Вся эта сутолока, перекличка, споры и приятельские беседы были важны для Иустина Жука не меньше чем сами заседания конференции.

Он перезнакомился с уймой людей. У него появилось много товарищей, вчера еще совсем незнакомых. Особенно по душе пришлись ему выборжцы, комитетчики с заводов Розенкранца, Лесснера, Эриксона. Решительный и душевный народ.

Там, на Выборгской стороне, от хозяев в действительности остались только фамилии. Новых имен заводам еще не успели дать. Называли по-старому.

«Значит, и у них сделано то же, что у нас, — радовался Жук. — Значит, все правильно и дорога наша верная». Не на одном, на многих заводах комитеты, выбранные рабочими, входили в силу.

Иустин примыкал то к одному беседующему кружку, то к другому. С новыми своими приятелями в обнимку ходил по затоптанному паркету. Видимо, и он, этот глазастый, крепкий шлиссельбуржец, нравился людям. Говорили с ним доверчиво, напрямик.

Постепенно людская масса из колонного зала переливалась в зал заседаний. Комитетчики рассаживались в обитые сафьяном кресла, словно весь век свой заседали в этом торжественно-прекрасном помещении. Над первыми рядами стеклянный потолок кажется высоким, над последними — низким. Сверху вниз, к трибуне скатывается гора спин, плеч, голов.

Делегация Шлиссельбурга заняла кресла в левой половине, на самой верхотуре.

Второй день идет деловой рабочий разговор в Таврическом. Время решать.

В зале тихо не бывает. Если оратор говорит слишком долго, с мест кричат:

— Давай короче!

Если с ним не согласны, сразу одергивают:

— Хватит, поняли!

На трибуне комитетчик с Механического. Тощая шея двигается в широком вороте рубахи. Машет рукой, в кулаке зажата погашенная трубка.

— Мы давно уже на заводе правим, — говорит он, — и дело идет. А как же? Идет! Кому, как не нам, знать дело!

Слушатели дружно хлопают.

На трибуне новый оратор. Предлагает резолюцию.

Жук не все расслышал. А в зале становится совсем шумно.

— Что он сказал? — переспрашивает Иустин сидящих рядом. — Как это: участие правительства в контроле? Какого правительства? Того, какое есть, или какое будет?

Оратор машет рукой. Его никто не слушает.

И вдруг становится тихо. Тишина плотная, давит на уши. Жук не понимает ее причины. Но вот уже нет тишины. Она взорвалась криками, аплодисментами. Все на ногах, и лица у людей почему-то потеплели, просветлели, стали добрей.

Что за чудо?

Комитетчики, сидевшие в задних рядах, бегут вперед. Иустин бежит вместе с ними.

Он замечает, что все смотрят на боковую дверь, ведущую к скамьям президиума. Там стоит человек, невысокий, плотный. У него крупная голова, весело прищуренные глаза, от улыбки стали приметнее скулы.

— Ленин!

Иустин невольно выкрикнул это имя. Сразу смутился, — хорошо ли кричать во всю глотку? Но по огромному залу точно обвал катится. Рокочет одно это слово:

— Ленин! Ленин!

Должно быть, Владимир Ильич давно уже стоял в дверях и слушал выступавших. Он легкой, свободной походкой пошел к трибуне. Жук видел Ленина совсем близко, видел его потертый костюм, аккуратным узлом повязанный галстук в горошину, видел рыжеватую щетинку на щеках.

И то, что он замечал все эти мелочи, такие обыденные, подтверждало явность происходящего, — вот он, Ильич, живой, рядом! И они же, мелочи эти, отчего-то удивительно приближали Ильича, делали его совсем простым и родным.

— Ленин! Ленин! — перекатывалось по рядам.

Владимир Ильич, положив руки на край трибуны, смотрел в гремящий, рукоплещущий зал. Поднял руку. Нет, не хотят утихомириться. Смеется. Ждет.

Так и не дождался тишины, заговорил. И тогда все сразу умолкли, боясь не расслышать.

Выражение лица Ленина переменилось. Он уже не улыбался.

Он говорил о только что предложенной резолюции:

— Ведь это же полное забвение классовой позиции!

Владимир Ильич мягко произносил некоторые согласные, получалось впечатление, что он картавит. Говорил он быстро, но слова, на которые хотел обратить внимание, повторял дважды.

— Что это значит — контроль промышленности «государственной властью» при участии широких слоев демократии? Очень расплывчатая форма контроля!

Ленин делает паузу и, чуть наклонив голову, как бы прислушивается к сказанному.

Сходятся брови над посуровевшими глазами. Вскинута рука с крепко сжатым кулаком.

— Хищническое хозяйничанье капиталистов довело Россию до полного экономического и промышленного краха!

Шевелятся губы. В глазах — недобрая ирония.

— Теперь все много говорят о контроле, даже люди, которые раньше при слове «контроль» готовы были кричать «караул», теперь признают, что контроль необходим.

Лицо Ильича снова светлеет, и, отражая его улыбку, улыбаются сотни комитетчиков. Ленин обращается к ним:

— Чтобы контроль осуществлялся, он должен быть рабочим контролем. Добивайтесь, товарищи рабочие, действительного контроля!

Все, сказанное Лениным, так несомненно. Иустину представляется, что это его собственные мысли, — уж не подслушал ли их Ильич каким-то чудом?

Наверное, это чувство радостного удивления переживают сейчас все. Комитетчики обступили трибуну. Ленину приходится идти к скамьям президиума через узкий, живой, рукоплещущий коридор.

Иустин Жук не заметил, как вдруг оказался на трибуне. Это товарищи-шлиссельбуржцы подтолкнули его. Вот он видит: один из них что-то шепчет председателю.

Страшновато Иустину. Как он будет говорить после Ленина и при нем? Жук пробует отступить. Но вокруг плотная толпа. Сотни глаз смотрят вопросительно: чего, дескать, забрался на трибуну этот парень, ростом с коломенскую версту?

Но председатель звонит в колокольчик и объявляет:

— Слово имеет рабочий Шлиссельбургского завода, товарищ Жук.

После паузы добавил:

— На заводе его зовут «красным директором».

Тут Иустин замечает, что Ленин внимательно смотрит на него и даже ладонь приставил к уху, приготовился слушать. Но, как на беду, все мало-мальски подходящие слова начисто исчезли из памяти Жука.

А Ленин весь подался к нему, головой кивает: дескать, не робей.

— Дорогой Владимир Ильич, — произнес наконец Жук и подумал: «Почему же я обращаюсь к нему, надо ко всем». Но он уже не может отвести глаз от чуть скуластого такого родного лица. — Дорогой Владимир Ильич.