Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том V - Аркадий Казанский

На другой день сделался великий ветер, буря на реке, гром, молнии, гораздо звончее на воде, нежели на земле, а я грома с рожденья боюсь. Судно вертит с боку на бок. Как гром грянет, так и попадают люди. Золовка меньшая очень боялась, та плачет и кричит. Я думала – свету преставление. Принуждены были к берегу пристать. И так всю ночь в страхе без сна проводили. Как скоро рассвело, погода утихла, мы поплыли в путь свой. И так мы три недели ехали водою. Когда погода тихая, я тогда сижу под окошком в своём чулане, когда плачу, когда платки мою: вода очень близко, а иногда куплю осетра и на верёвку его; он со мной рядом плывёт, чтобы не я одна невольница была и осётр со мною. А когда погода станет ветром судно шатать, тогда у меня станет голова болеть и тошнить, тогда выведут меня наверх на палубу и положат на ветру, и я до тех пор без чувств лежу, пока погода утихнет, и накроют меня шубой: на воде ветер очень пронзительный. Иногда и он для компании возле меня сидит. Как пройдёт погода, отдохну, только есть ничего не могла, всё тошнилось.

Однажды что случилось: погода жестокая поднялась и бьёт нас жестоко, а знающего никого нет, кто бы знал, где глубь, где мель и где можно пристать, ничего того нет, а всё мужичьё набраны от сохи, плывут, куда ветер гонит, а темно, уже ночь становится, не могут нигде пристать. Якорь бросили посреди реки – не держит, оторвало и якорь. Меня тогда уже не пустил мой сострадалец наверх, боялся, чтобы в этой кутерьме меня не задавили, а положил меня в чулане, который для нас сделан был, дощечками отгорожен, на кровать. Люди и работники все по судну бегают, кто воду выливает, кто якорь привязывает, и так все в работе. Я так замертво лежу, слышу я вдруг, нас как дёрнуло, и все стали кричать, шум превеликий стал. Что же это за крик? Все испугались. Нечаянно наше судно притянуло или прибило в залив, и мы стали между берегов, на которых лес, а больше берёзы; вдруг стала эта земля оседать несколько сажен и с деревьями, опустится под воду, и так ужасно лес зашумел под самое наше судно, и так нас кверху поднимет, а тотчас в тот ущерб втянет. И так было очень долго, и думали, что пропали, и командиры наши совсем были готовы спасать свою жизнь на лодках, а нас оставлять погибать. Наконец уже видно стало, как эту землю все рвало, что осталось её очень мало, а за нею вода, не видно ни берега, ни ширины её, а думают, что надобно быть озеру; когда б ещё этот остаток оторвало, то надобно б нам быть в этом озере. Ветер преужасный. Тогда-то я думала, что светопреставление, не знала, что делать, ни лежать, ни сидеть не смогла, только Господь милосердием Своим спас нашу жизнь. У работников была икона Николы Чудотворца, которую вынесли на палубу и стали молиться; тотчас же стал ветер утихать, и землю перестало рвать. Ветер стал утихать, и землю перестало рвать, и мы избавились той беды, выехали на свету на свой путь, из этого залива в большую реку пустились. И так нас Бог вынес.

Этот водяной путь много жизни моей унёс. Однако всё переносила всякие страхи, потому что ещё не конец моим бедам был, на большие готовилась, для того меня Бог и подкреплял. Доехали мы до города, где надобно нам выгружаться на берег и ехать сухим путём. Я была и рада, думала, таких страхов не буду видеть. После узнала, что мне нигде лучшего нет: не на то меня судьба определила, чтоб покоиться.

Будучи в пути, случилось ехать мне горами триста вёрст беспрерывно (переваливая Урал, с реки Печоры, от Вуктыла на реку Северная Сосьва, по которой сплавлялись до Берёзова), с горы да на гору вёрст по пяти; эти же горы усыпаны природным диким камнем, а дорожка такая узкая, что в одну лошадь впряжены, ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнёт. По обе стороны рвы глубокие и лесом обросли, не можно описать, какой они вышины: как въедешь на самый верх горы и посмотришь по сторонам – неизмеримая глубина, только видны одни вершины леса, всё сосна да дуб. От роду такого и толстого леса не видала. Эта каменная дорога, я думала, что у меня сердце оторвётся. Сто раз я просилась: дайте отдохнуть, никто не имеет жалости, а спешат как можно наши командиры, чтоб домой возвратиться; а надобно ехать по целому день с утра до ночи, потому что жилья нет, а через сорок вёрст поставлены маленькие домики для пристанища проезжающим и для корма лошадям. Я и тогда думала, что меня живую не довезут. Всякий раз, что на камень колесо въедет и съедет, то меня в коляске ударит это, так больно тряхнёт, кажется, будто сердце оторвалось.

Между тем один день случилось, что целый день дождь шёл и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы до ног с нас текло, как бы мы из реки вышли. Коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем, да и, приехавши на квартиру, обсушиться негде, потому что одна только изба, а фамилия наша велика, все хотят покою.

Со мной и тут несчастье пошутило: повадка или привычка прямо ходить – меня за то смалу били: ходи прямо, притом же и росту я немалого была, – как только в ту хижину вошла, где нам ночевать, только через порог переступила, назад упала, ударилась об матицу – она была очень низка – так крепко, что я думала, что с меня голова спала. Мой товарищ испугался, думал, я умерла. Однако молодость лет все мне помогла сносить всякие бедственные приключения. А бедная свекровь моя так простудилась от этой мокроты, что и руки и ноги отнялись и через месяц жизнь свою окончила.

Не можно всего описать, сколько я в этой дороге обеспокоена была, какую нужду терпела. Пускай бы я одна в страдании была, товарища своего не могу видеть безвинно страждущего. Сколько мы в этой дороге были недель – не упомню.

Доехали до провинциального города того острова, где нам определено жить. Сказали нам, что путь до того острова водою, и тут будет перемена: офицер гвардейский поедет обратно, а нас препоручит здешнего гарнизона офицеру с командою 24 человека солдат. Жили мы тут неделю, пока справили судно, на котором нам ехать, и сдавали нас с рук на руки, как арестантов. Это настолько жалко было, что и каменное сердце умягчилось; плакал очень при расставании офицер и говорил: теперь то вы натерпитесь всякого горя; это все люди необычайные, они с вами будут поступать, как с подлыми, никакого снисхождения от них не будет. И так мы все плакали, будто со сродниками расставались, по крайней мере, привыкли к нему; как ни худо было, да он нас знал в благополучии, так несколько совестно было ему сурово с нами поступать.

Рассудилось нашим командирам переменить наш тракт и вести нас водою, или так и надобно было. Я и рада была, думала, мне легче будет, я от роду по воде не езжала и больших рек, кроме Москвы реки, не видала. Первое, как мы тогда назывались арестанты, это имя уже хуже всего на свете. От небрежения дали самое негодное, худое, так по имени нашему и судно, хотя бы на другой день пропасть, что все доски, из чего оно сделано, разошлись, потому что оно старое. В него нас и посадили, а караульные господа офицеры для своего спасения набрали лодок и ведут за собою. Что же я тут какого страху набралась! Как станет ветер судно наше поворачивать, оно и станет скрипеть, все доски станут раздвигаться, а вода и польёт в судно; а меня замертво положат на палубу, наверх; безгласна лежу, покуда погода утихнет и перестанет волнами судно качать, тогда меня вниз сведут. Я же так была странна, ни рабы своей не имела.

Как управились с судном, новый командир повёл нас на судно; процессия изрядная была: за нами толпа солдат с ружьями, как за разбойниками: я уже шла, вниз глаза опустя, не оглядывалась; смотрельщиков премножество на той улице, где нас ведут. Пришли мы к судну; я ужаснулась, как увидела: великая разница с прежним. Как мы тогда назывались арестанты, иного имени не было что уже в свете этого титула хуже, такое нам и почтение. Всё судно – из пазов доски вышли, насквозь дыры светятся, а хоть немножко ветер, так всё судно станет скрипеть; оно же чёрное, закоптелое; как работники раскладывали в нём огонь, так оно и осталось; самое негодное, никто бы в нём не поехал; оно было отставное, определено на дрова, да как очень заторопили, не смели долго нас держать, какое случилось, такое и дали, а может быть, и нарочно приказано было, чтоб нас утопить. Однако, как не водя Божия, доплыли до указанного места живы.

Принуждены были новому командиру покоряться; все способ искали, как бы его приласкать, не могли найти; да в ком и найти? Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком; какой этот глупый офицер был, из крестьян, да заслужил чин капитанский. Он думал о себе, что он очень великий человек и сколько можно надобно нас жестоко содержать, как преступников; ему казалось подло с нами и говорить, однако со всею своею спесью ходил к нам обедать. Вообразите это одно, сродственно ли с умным человеком? В чем он хаживал: епанча солдатская на одну рубашку да туфли на босу ногу, и так с нами сидит. Я была всех моложе, и невоздержна не могу терпеть, чтобы не смеяться, видя такую смешную натуру. Он, это видя, что я ему смеюсь, или то удалось ему приметить, говорит, смеясь: теперь счастлива ты, что у меня книги сгорели, а то бы с тобою заговорил. Как мне не горько было, только я старалась его больше ввести в разговор, только больше он мне ничего не сказал. Подумайте, кто нам командир был, и кому было препоручено, чтобы он усмотрел, когда бы мы что намерены были сделать. Чего они боялись, чтобы мы не ушли? Ему ли смотреть? Нас не караул их удержал, а удержала нас невинность наша. Думали, что со временем осмотрятся и возвратят нас в первое наше состояние. При том же мешала много и фамилия очень: велика была. И так мы с этим глупым командиром плыли целый месяц до того города, где нам жить.