Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том V - Аркадий Казанский

По окончании свадебной церемонии провожатые мои меня оставили, поехали домой. И так наш брак был достоин плача, а не веселья. На третий день по обыкновению я стала собираться с визитами ехать по ближним его сродникам и рекомендовать себя в их милость. Всегда можно было из того села ехать в город после обеда, домой ночевать приезжали. Вместо визитов, сверх чаяния моего, мне сказывают, приехал де секретарь из сената; свекор мой должен был его принять; он ему объявляет: указом велено де вам ехать в дальние деревни и там жить до указа. Ох, как мне эти слова не полюбились; однако я креплюсь, не плачу, а уговариваю свёкра и мужа: как можно без вины и без суда сослать; я им представляю: поезжайте сами к государыне, оправдайтесь. Свёкор, глядя на меня, удивляется моему молодоумию и смелости. Нет, я не хотела свадебной церемонии пропустить, не рассудя, что уже беда; подбила мужа, уговорила его ехать с визитом. Поехали к дяде родному, который нас с тем встретил: был ли у вас сенатский секретарь; у меня был, и велено мне ехать в дальние деревни жить до указа. Вот тут и другие дядья съехались, все то же сказывают. Нет, нет, я вижу, что на это дело нет починки; это мне свадебные конфетки. Скорее домой поехали, и с тех пор мы друг друга не видали, и никто ни с кем не прощался, не дали время.

Я приехала домой, у нас уже собираются; велено в три дня, чтоб в городе не было. Принуждены судьбе повиноваться. У нас такое время, когда к несчастью, то нету уже никакого оправдания, не лучше турок: когда б прислали петлю, должен удавиться. Подумайте, каково мне тогда было видеть: все плачут, суетятся, сбираются, и я суечусь, куда еде, не знаю, и где буду жить – не ведаю, только что слезами обливаюсь. Я ещё и к ним ни к кому не привыкла: мне страшно было только в чужой дом перейти. Как это тяжело! Так далеко везут, что никого своих не увижу, однако в рассуждении для милого человека всё должна сносить.

Стала я сбираться в дорогу, а как я очень молода, никуда не езжала и, что в дороге надобно, не знала никаких обстоятельств, что может впредь быть, обеим нам с мужем было тридцать семь лет, он вырос в чужих, жил всё при дворе; он всё на мою волю отдал, не знала, что мне делать, научить было некому. Я думала, что мне ничего не надобно будет, и что очень скоро нас воротят, хотя и вижу, что свекровь и золовки с собой очень много берут из бриллиантов, из галантереи, всё по карманам прячут, мне до того и нужды не было, я только хожу за ним следом, чтобы из глаз моих не ушёл, и так чисто собралась, что имела при себе золото, серебро – всё отпустила домой к брату на сохранение; довольно моему глупому тогдашнему рассудку изъяснить вам хочу: не только бриллиантов что оставить для себя и всяких нужд, всякую мелочь, манжеты кружевные, чулки, платки шёлковые, сколько их было дюжин, всё отпустила, думала, на что мне там, всего не переносить; шубы все отобрала у него и послала домой, потому что они все были богатые; один тулуп ему оставила, да себе шубу, да платья чёрные, в чём ходила тогда по государе. Брат прислал мне на дорогу тысячу рублей; на дорогу вынула четыреста, а то назад отослала; думаю, на что мне так много денег прожить, мы поедем на общем коште; мой от отца не отделен. После уже узнала глупость свою, да поздно было. Только на утешение себе оставила одну табакерку золотую, и то из за того, что царская милость. И так мы, собравшись, поехали; с нами было собственных людей 10 человек, да лошадей его любимых верховых 5.

Я дорогою уже узнала, что я на своём коште еду, а не на общем. Едем в незнакомое место и путь в самый разлив, в апреле, где все луга потопляет вода, и маленькие разливы бывают озёрами, а ехать до той деревни, где нам жить, восемьсот вёрст. Из моей родни никто ко мне не поехал проститься – или не смели или не хотели, Бог то рассудит; а только со мной поехала моя мадам, которая за маленькою за мной ходила, иноземка, да девка, которая при мне жила; я и тем была рада. Мне как ни было тяжело, однако принуждена дух свой стеснять и скрывать свою горесть для мужа милого; ему и так тяжело, что сам страждет, притом же и видит, что его ради погибаю. Я в радости их не участница была, а в горести им товарищ, да ещё всем меньшая, надобно всякому угодить, я надеялась на свой нрав, что всякому услужу. И так, куда не приедем на стан, пошлём закупать сена, овёс лошадям. Стала уже и я в экономию входить; вижу, что денег много идёт. Муж мой пойдёт смотреть, как лошадям корм задают, и я с ним, от скуки что было делать; да эти лошади, право, и стоили того, чтобы за ними смотреть: ни прежде, ни после таких красавиц не видала; когда б я была живописец, не устыдилась бы я их портреты написать.

Девяносто вёрст от города как отъехали, в первый провинциальный город приехали; тут случилось нам обедать. Вдруг явился к нам капитан гвардии, объявляет нам указ: велено де с вас кавалерии снять; в столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали. Боже мой, какое это их правосудие! Мы отдали тотчас с радостью, чтобы их успокоить, думали, они тем будут довольны: обруганы, сосланы. Нет, у них не то на уме. Поехали мы в путь свой, отправивши его, непроходимыми стезями, никто дороги не знает; лошади свои все тяжёлые, кучера только знают, как по городу провести. Настигла нас ночь; принуждены стать в поле, а где, не знаем, на дороге ли или свернули, никто не знает, потому что всё воду объезжали, стали тут, палатку поставили; это надобно знать, что наша палатка будет всех дальше поставлена, потому что лучшее место выберут свекру, подле по близости золовкам, о там деверям холостым, а мы будто иной партии: последнее место нам будет. Случалось и в болоте: как постель снимут, мокра, иногда и башмаки полны воды. Это мне очень памятно, что весь луг был зелёный, а иной травы не было, как только чеснок полевой, и такой был дух тяжёлый, что у всех головы болели. И когда мы ужинали, то мы все видели, что два месяца взошло: ординарный большой, а другой подле него поменьше, и мы долго так смотрели и так их оставили, спать пошли. Поутру, как мы встали, свет нас осветил; удивлялись сами, где мы стоим: в самом болоте, а мне на дороге. Как нам Бог помиловал, что мы, где не увязли ночью, так оттуда мы насилу на прямую дорогу выбрались.

Маленькая у нас утеха была – псовая охота. Свекор превеликий охотник был; где случится какой перелесочек, место для них покажется хорошо, верхами сядут и наедут, пустят гончих; только провождение было времени или сказать скуке; а я останусь одна, дам глазам своим волю и плачу, сколько хочу. В один день так случилось: мой товарищ поехал верхом, а я осталась в слезах. Очень уже поздно, стало смеркаться и уже гораздо темно, вижу, против меня скачут двое верховых, прискакали к моей карете, кричат: стой! Я удивилась, слышу голос мужа моего и с меньшим братом, который весь мокрый; говорит мне муж: вот он избавил меня от смерти. Как же я испугалась! Как де мы поехали от вам и всё разговаривали и сшиблись с дороги, видим мы, за нами никого нет, вот мы по лошадям ударили, что скорее кого своих наехать. Видим, что поздно, приехали к ручью, показался очень мелок. Так мой муж хотел наперёд ехать опробовать, как глубок, так он бы конечно утонул, потому что под ним лошадь была не проворна и он был в шубе; брат его удержал, говорит: постой, на тебе шуба тяжела, а я в одном кафтане, подо мною же и лошадь добра, она меня вывезет, а после вы переедете. Как это выговоря, тронул свою лошадь, она передними ногами ступила в воду, а задними уже не успела, как ключ ко дну, так круто у берега было и глубоко, что не могла задними ногами справиться, одна только шляпа поплыла, однако она очень скоро справилась, лошадь была проворная, а он крепко на ней сидел, за гриву ухватился. По счастью их, человек их наехал, который от них отстал. Видя их в такой беде, тотчас кафтан долой, бросился в воду – он умел плавать – ухватил за волосы и притащил к берегу. И так Бог его жизнь спас, и лошадь выплыла. Так я испугалась, и плачу и дрожу вся; побожилась, что я его никогда верхом не пущу. Спешили скорее доехать до места; насилу его отогрели, в деревню приехавши.

После, несколько дней спустя, приехали мы ночевать в одну маленькую деревеньку, которая на самом берегу реки, а река преширокая. Только что мы расположились, палатки поставили, идут к нам множество мужиков, вся деревня, валятся в ноги, плачут, просят: «Спасите нас, сегодня к нам подкинули письмо разбойники, хотят к нам приехать нас всех побить до смерти, и деревню сжечь. Помогите вы нам, у вас есть ружья, избавьте нас от напрасной смерти, нам оборониться нечем, у нас кроме топоров ничего нет. Здесь воровское место: на этой неделе здесь в соседстве деревню совсем разорили, мужики разбежались, а деревню сожгли». Ах, Боже мой, какой же на меня страх пришёл! Боюсь до смерти разбойников; прошу, чтоб уехать оттуда, никто меня не слушает. Всю ночь не спали, пули лили, ружья заряжали, и так готовились на драку; однако Бог избавил нас от той беды. Может быть, они и подъезжали водою, да побоялись, видя такой великий обоз, или и не были. Чего же мне эта ночь стоила! Не знаю, как я её пережила; рада, что свету дождалась, слава Богу, уехала.