Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том V - Аркадий Казанский

И так мы три недели путались и приехали в свои деревни, которые были на половине дороги, где нам определено было жить. Приехавши, мы расположились на некоторое время прожить, отдохнуть нам и лошадям. Я очень рада была, что в свою деревню приехали. Казна моя уже очень истощала; думала, что моим расходам будет перемена, не всё буду покупать, по крайней мере, сена лошадям не куплю. Однако я не долго об этом думала; не больше мы трёх недель тут прожили, паче чаяния нашего вдруг ужасное нечто нас постигло.

Только что мы отобедали – в этом селе был дом господский и окна были на большую дорогу – взглянула я в окно, вижу я пыль великую по дороге, видно издалека, что очень много едут и очень скоро бегут. Как стали подъезжать, видно, что все телеги парами, позади коляска закрытая. Все наши бросились смотреть, увидели, что прямо к нашему дому едут: в коляске офицер гвардии, а по телегам солдат 24 человека. Тотчас узнали мы свою беду, что ещё их злоба на нас не умаляется, а больше умножается. Подумайте, что я тогда была, упала на стул, а как опомнилась, увидела полны хоромы солдат. Я уже ничего не знаю, что они объявили свекру, а только помню, что я ухватилась за своего мужа и не отпускаю от себя, боялась, чтоб меня с ним не разлучили. Великий плач сделался в доме нашем. Можно ли эту беду описать. Я не могу ни у кого допроситься, что будет с нами, не разлучат ли нас. Великая сделалась тревога. Дом был большой, людей премножество, бегут все с квартир, плачут, припадают к господам своим, все хотят быть с ними неразлучно. Женщины, как есть слабые сердца, те кричат, плачут. Боже мой, какой это ужас! Кажется бы и варвар, глядя на это жалкое позорище, умилосердился.

Нас уже на квартиру не отпускают. Как я и прежде писала, что мы везде на отдельных квартирах стояли, так не поместились в одном доме. Мы стояли у мужика на дворе, а спальня наша была сарай, где сено кладут. Поставили у всех дверей часовых, примкнувши штыки. Боже мой, какой это страх, я от роду ничего подобного не видала и не слыхала! Велели наши командиры кареты закладывать, вино, что хотят нас вести, да не знаем – куда. Я так ослабела от страха, что на ногах не могу стоять. Войдите в моё состояние, каково мне тогда было. Только меня и подбодряло, что он со мною, и все, видя меня в таком состоянии, уверяют, что с ним неразлучна буду. Я бы хотела самого офицера спросить, да он со мной не говорит, кажется неприступным. Придёт ко мне в горницу, где я сижу, поглядит на меня, плечами пожмёт, вздохнёт и прочь пойдёт, а я спросить его не осмелюсь. Вот уже к вечеру велит нам в кареты садиться и ехать. Я уже опомнилась и стала просить, чтоб меня отпустили на квартиру собраться; офицер дозволил. Как я пошла – и два солдата за мною. Я не помню, как меня муж довёл до сарая того, где мы стояли; хотела я с ним поговорить и сведать, что с нами делается, и солдат тут, ни пяди от нас не отстаёт. Подумайте, какое жалостное состояние!

И так я ничего не знаю, что дальше с нами будет. Мои домашние собрались, я уже ничего не знаю; а мы сели в карету и поехали; рада я тому, что я одна с ним, можно мне говорить, а солдаты все за нами поехали. Тут уже он мне сказал: офицер объявил, что велено нас под жестоким караулом вести в дальний город, а куда – не велено сказывать. Однако свекор мой умилостивил офицера и привёл на жалость; сказал, что нас везут в остров, который отстоит от столицы 4 тысячи вёрст и больше, и там нас под жестоким караулом содержать, к нам никого не допускать, ни нас никуда, кроме церкви, переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать. Подумайте, каковы мне эти вести. Первое, лишилась дома своего и всех родных своих оставила, я же не буду и слышать о них, как они будут жить без меня. Брат меньшой мне был, который меня очень любил, сёстры маленькие остались. О, Боже мой, какая это тоска пришла, жалость, сродство, кровь вся закипела от несносности. Думаю, я уже никого не увижу своих, буду жить в странствии. Кто мне поможет в напастях моих, когда они не будут и ведать обо мне, где я, когда я ни с кем не буду корреспонденции иметь, или переписки; хотя я какую нужду не буду терпеть, руки помощи никто мне не подаст; а, может быть, им там скажут, что я уже умерла, что меня и на свете нет; они только поплачут и скажут: лучше ей умереть, а не целый век мучится. С этими мыслями ослабела, все мои чувства онемели, а после пролила слёзы. Муж мой очень испугался и жалел после, что мне сказал правду, боялся, чтоб я не умерла.

Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать, и должна была и его ещё подкреплять, чтоб он себя не сокрушил: он всего света дороже был. Вот любовь до чего довела: всё оставила, и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина всё непорочная любовь, которою я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моём был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что Он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнью своей заплатить, целый век странствовать и всякие беды сносить. Могу сказать – беспримерные беды: после услышите, ежели слабость моего здоровья допустит все мои беды описать.

И так нас довезли до города (Троицк – Печерский). Я вся расплакана; свекор мой очень испугался, видя меня в таком состоянии, однако говорить было нельзя, потому офицер сам тут с нами и унтер-офицер. Поставили уже нас вместе, а не на разных квартирах и у дверей поставили часовых, примкнуты штыки. Тут мы жили с неделю, пока приготовили судно, на чём нас вести водой (рекой Печорой). Для меня всё это ужасно было, должно было молчанием покрывать. Моя воспитательница, которой я от матери своей препоручена была, не хотела меня оставить, со мной и в деревню поехала; думала она, что там злое время проживём, однако не так сделалось, как мы думали, принуждена меня покинуть. Она человек чужестранный, не могла этой суровости вынести, однако, сколько можно ей было, эти дни старалась, ходила на то несчастное судно, на котором нас повезут, всё там прибирала, стены обивала, чтобы сырость насквозь не прошла, чтоб я не простудилась, павильон поставила, чуланчик выгородила, где нам иметь своё пребывание, и всё то оплакивала.

Пришёл тот горестный день, как нам надобно ехать. Людей нам дали для услуг 10 человек, а женщин на каждую персону по человеку, всего 5 человек. Я хотела свою девку взять с собой, однако золовки мои отговорили, для себя включили в то число свою, а мне дали девку, которая была помощницей у прачек, ничего делать не умела, как только платья мыть. Принуждена я им в том была согласиться. Девка моя плачет, не хочет от меня отстать, я уже её просила, чтоб она мне больше не докучала. Пускай так будет, как судьба определила. И так я хорошо собралась: даже рабы своей не имела, денег ни полполушки. Сколько имела при себе эта моя воспитательница, мне отдала; сумма не очень велика была – 60 р., с тем и поехала. Я уже не помню, пешком ли мы шли до судна, или ехали, недалеко река была от дома нашего. Пришлось мне тут расставаться со своими, потому что дозволено было им нас проводить. Вошла я в свою каюту, увидала, как она прибрана, сколько можно было помогала моему бедному состоянию. Пришло мне вдруг её благодарить за её ко мне любовь и воспитание, тут же и прощаться, что я уже её в последний раз вижу; ухватились мы друг друга за шеи, и так руки мои замерли, и я не помню, как меня с нею растащили. Опомнилась я в каюте или в чулане, лежу на постели, и муж надо мной стоит, за руку держит, спирт нюхать даёт. Я вскочила с постели, бегу наверх, думаю ещё хоть раз увижу, нет места того, знать, далеко уплыли. Тогда я потеряла зерно жемчужное, которое было у меня на руке, знать, я его в воду уронила, когда со своими прощалась. Да мне уже и не жаль было, не до него, жизнь тратится. Так я и осталась одна, всех лишась для одного человека. И так мы плыли всю ту ночь.

На другой день сделался великий ветер, буря на реке, гром, молнии, гораздо звончее на воде, нежели на земле, а я грома с рожденья боюсь. Судно вертит с боку на бок. Как гром грянет, так и попадают люди. Золовка меньшая очень боялась, та плачет и кричит. Я думала – свету преставление. Принуждены были к берегу пристать. И так всю ночь в страхе без сна проводили. Как скоро рассвело, погода утихла, мы поплыли в путь свой. И так мы три недели ехали водою. Когда погода тихая, я тогда сижу под окошком в своём чулане, когда плачу, когда платки мою: вода очень близко, а иногда куплю осетра и на верёвку его; он со мной рядом плывёт, чтобы не я одна невольница была и осётр со мною. А когда погода станет ветром судно шатать, тогда у меня станет голова болеть и тошнить, тогда выведут меня наверх на палубу и положат на ветру, и я до тех пор без чувств лежу, пока погода утихнет, и накроют меня шубой: на воде ветер очень пронзительный. Иногда и он для компании возле меня сидит. Как пройдёт погода, отдохну, только есть ничего не могла, всё тошнилось.