Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

— Сходи, Паня! — плакала навзрыд и жена.

У Пантелеймона Михайловича тоже взмокли глаза. И чтобы этого не заметили раньше времени, он рывком встал, отшвырнул стул, вышел из комнаты.

Обессиленный, бросился на кровать, но заснуть не мог. Только дышал тяжело.

Пантелеймон Михайлович представил себе, как эта весть дойдет до его начальства. Некоторые, разумеется, довольно ухмыльнутся — есть такие люди, что всегда рады чужой беде. А иные даже попытаются утверждать, — что давно этого ждали, итог закономерен. Пантелеймон Михайлович знал, что многие сослуживцы недружелюбно сторонятся его, втихомолку говорят о нем гадости. Но вместе с тем — это он тоже знал — боятся его. Боятся по той причине, что он, Кызродев, человек неукоснительный, железно соблюдающий служебную дисциплину, — сам блюдет и с других умеет спросить. О малейшем проступке или упущении с чьей-либо стороны тотчас докладывает более высокому начальству, если не может наказать сам.

А не будь он так принципиален и строг — давно бы уж пришлось выйти в отставку. Он ведь не кончал академий, дело свое изучил, как говорится, на практике, выстрадал опытом.

Может быть, не следовало переезжать в город? Идти в аппарат? Работал бы по-прежнему в колонии — там все понятней и проще… Так бы и дотянул до пенсии.

И ведь вот что подтолкнуло на этот рискованный шаг: подрастал Валера. Кабы не сын, может, он и не переехал бы в город. Но пришло время — и захотелось, чтобы он рос в более культурной среде, чтобы в театры ходил, в библиотеки, чтобы развивался умом, чтобы выучился…

Вот и развился! Вот и выучился! Мог ли он хотя бы предположить, что его сын выйдет на городскую улицу щупать карманы прохожих…

Потом доложат министру… Пантелеймон Михайлович вздрогнул при этой мысли. Он будто услышал голос: «Что же это, майор Кызродев? А мы тебя собирались представить к очередному званию…» А что? Пора бы уж давно присвоить — десять лет в майорах. Его ровесники уже в полковниках ходят… И вот, все может расстроиться — в один момент, непоправимо. Дойдет до министерства — слух или бумага — и конец!

«Только не это! Только не это… — Пантелеймон Михайлович вскочил с кровати, заметался по комнате. — Да, придется найти эту девицу, умолить, дать денег… Чтобы только не заявляли в милицию!»

Подгоняемый этим решением, он ворвался в комнату сына, но замер на пороге.

Валерий сидел на диване без рубашки, а мать длинным полотенцем — старинным, из бабкиного еще приданого — туго перетягивала его грудь.

— Наверное, внутри что-то у него с места стронулось, — сказала с тревогой Павла Васильевна. — Вздохнуть не может парнишка…

— Так ему и надо! — ответил Пантелеймон Михайлович, но уже не столь сердито. И вдруг подумал: «А если сводить его на экспертизу? Получить справку о зверском избиении — и на этом основании поставить вопрос хотя бы о чьем-то необоснованном превышении уровня самообороны… Но эксперты станут допытываться: что, где, когда и как? Значит, это равносильно явке с повинной… Нет, нет!»

— Надо завтра же найти эту девицу! — сказал Пантелеймон Михайлович. — Знаешь ты ее?

— Может, лучше начать с того заводского парня? — робко возразил Валерий. — Его я знаю. И паспорт мой у него…

— Паспорт, паспорт… — Пантелеймон Михайлович опять вскипел. — Главное тут — девушка. Она кто такая?

— В редакции вроде работает…

— Да ты что! Правда, что ли?

— Так, во всяком случае, сказала тому парню… Турышева… Турьева… нет, Туробова.

— Ну и ну. Что ты натворил? Что же ты, идиот, на таких людей бросаешься!

— Разве я знал? В темноте-то все одинаковые.

— Ой, убил, подлец, совсем погубил меня… ну, спасибо, сынок!

На Пантелеймона Михайловича было жалко смотреть: так он страдал и мучился. Да и кто бы мучился меньше, будь на его месте?

Павла Васильевна тоже горевала, но ее боль не выплескивалась наружу, а саднила внутри — и от этого ей, наверное, было еще тяжелее.

4

— Света, к тебе пришли! Какой-то военный. Может, и генерал, похож — очень солидный, — сообщила, пробегая навстречу по коридору, секретарша редакции.

Шагая к своему отделу, Светлана гадала, какому военному и зачем могла она понадобиться — но повода не нашла.

Навстречу ей встал крупный, с полным лицом и обритой наголо блестящей головой майор в милицейской форме. В руках он взволнованно — так показалось ей — вертел фуражку с красным околышем и сверкающим черным лаком козырьком.

— Здравствуйте, — сказала Светлана. — Вы меня спрашивали?

— Вы товарищ Туробова? Светлана Николаевна?

«Стройная, лицо красивое и умное… — сразу оценил Кызродев. — И надо же — на такую девушку напасть! Волки, а не люди…»

— Да, я Туробова. — Светлана еще немного смущалась, когда к ней обращались по имени-отчеству. Покосилась на сидевших за соседними столами и с интересом наблюдавших за этой встречей сотрудников.

— Извините, может быть, я отрываю вас от срочных дел?

— Нет-нет. Слушаю вас.

— Кхы… — кашлянул майор. — Видите ли, у меня к вам такой разговор… если можно, хотелось бы поговорить наедине, — огляделся виновато.

— Почему же нельзя. Давайте перейдем в соседний кабинет — он сейчас свободен.

Когда они сели друг против друга, майор, по-прежнему теребя фуражку, запинаясь, сказал:

— Моя фамилия Кызродев… Пантелеймон Михайлович.

— Рада познакомиться.

— Да… А пришел я к вам… — в этот миг Пантелеймон Михайлович заметил на шее девушки красноватые полоски, и сердце его упало: «Не иначе, шпана проклятая исцарапала…»

— Я слушаю вас, Пантелеймон Михайлович.

— Кхы… Мне очень трудно, Светлана Николаевна. Тяжело и стыдно. Мой сын… мой отпрыск… прошлой ночью, он напал на вас… отнял деньги.

— Ваш сын?! — от изумления Света даже поднялась со стула.

— Да, как это ни удивительно, мой сын, — тяжело вздохнул Кызродев.

— Который же? Их много было…

«Так вот из-за чего, оказывается, он так почтителен со мной и так растерян».

— Валерий… У которого паспорт отобрали.

— Ах, Валерий! Вы что же — не кормите его? Голодным слоняется по улицам, охотится за рублем…

— Что вы, Светлана Николаевна! — даже возмутился такому предположению. — Живет как барин — он у нас единственный. Свой дом, корову все еще держим. Так что и молока, и мяса вдосталь… Ради него и в город переехали жить: чтоб только ему лучше, чтобы культурным человеком вырос…

Свету, начинавшую уже раздражаться, все-таки тронули исповедальные и горькие нотки в речи этого пожилого человека. «Наверно, и глаз не сомкнул всю ночь — утра ждал, чтобы поскорее бежать сюда», — подумала девушка.

— Огорошили вы меня, Пантелеймон Михайлович. Не знаю, что и ответить.

— Больно ушибли они вас?

— При чем здесь… — она невольно дотронулась