Тропинка в зимнем городе - Иван Григорьевич Торопов

Ему захотелось поскорее увидеться со своими дружками и, пока не угасла ярость, всем троим разворотить морды. Но бежать он все равно не мог. «И в таком-то состоянии разворотишь ли? Заметят, что слаб, — и самого разорвут».

Наконец показался дом, в котором жил Юр. Крупнопанельная пятиэтажка в новом районе, одна в веренице подобных. Юр с бабкой переехали сюда два года назад, когда снесли их полуразвалившийся деревянный домишко.

Юра воспитывала бабка. Мать, по его рассказам, певичка, родила его очень молодой и, оставив на попечение бабушки, уехала на юг развлекать публику и устраивать свою жизнь. «Все бабы одинаковы, — со злостью думает Валерий. — Все они…» Отца своего Юр не знал и не видел. Так и жили вдвоем с бабкой, всю жизнь прослужившей в бухгалтерии, женщиной сердечной, хотя и раздавленной судьбой.

По натуре Юр — фантазер, мастер на выдумки, одно слово — голова[5]. И, вероятно, ночные похождения их шайки кажутся ему увлекательной игрой, фильмом, сценой: дает себя знать артистический талант, унаследованный от матери. Он даже сочинил клятву, которую должен был принести каждый из них: «…и если я когда-нибудь предам своих друзей, оговорю или выдам их, пусть разразит меня гром, и пусть при встрече они плюнут мне в лицо…»

Вот, значит, как? Только сейчас, после всего случившегося, Валерий осознал потаенный смысл этой клятвы: он попался — ему и нести ответ, а остальных должно спасти его молчание.

6

Юр сидел на кровати с зеркальцем в руке и, наверное, уже в сотый раз, изучал разбитую и вспухшую верхнюю губу. Трещина с внутренней стороны, выходя наружу, углублялась. «Когда заживет, губа раздвоится, как у зайца!» — в отчаянии думал Юр, оплакивая изуродованное свое лицо, казавшееся ему самому — и не только ему — красивым.

И еще терзал страх. Бабка накануне отправилась в гости к подружке, с ночевкой, и все не возвращалась, а одиночество угнетало Юра.

Примчавшись в полночь домой, он запер оба внутренних замка, погасил свет повсюду и долго стоял у двери, тяжело дыша, прислушиваясь. По лестнице несколько раз стучали каблуки припозднившихся жильцов — и ему казалось, что это идут за ним…

Юр полагал, что они нарвались на милицейский патруль. В его ушах еще и сейчас звучал повелительный голос: «Лейтенант, наперерез!» А по силе полученного удара он определил, что это был классный самбист или боксер. В тот момент он и подумать ни о чем не успел — сам не заметил, как ноги понесли его прочь…

«Я-то смылся, а других, наверное, схватили?» — мучила безжалостная мысль. Потом явилась другая, столь же тяжкая: «…Ладно, предположим, никого не успели задержать. Но ведь милиция может привести розыскную собаку, и она запросто возьмет след… меня арестуют, начнут допрашивать: „С кем был?“ И я расколюсь…»

Ночью Юра терзали кошмары, он просыпался в холодном поту, мерещилось, что кто-то пытается открыть входную дверь. Одолев страх, подходил на цыпочках к двери, проверял замки.

Утром проснулся, чувствуя, как саднит набрякшая окровавленная губа. Теперь, когда винные пары улетучились, страх окончательно скрутил его — он трепетал, как осенний листок на студеном ветру.

«Ну и жизнь! — сетовал и кручинился Юр. — Правду говорят, что рождается человек на горе и муку…»

Взял с тумбочки альбом, долго и грустно разглядывал фотографию молодой женщины. Она родила его, дала ему здоровое тело, привлекательное лицо. За это спасибо. А что дала еще?.. Юр впивается взглядом в портрет матери. «Какая она красивая!» — не может он скрыть восхищения. И перед глазами встает давняя картина: трап самолета, Юр, совсем еще крошечный, сидит на руках матери, и та целует его исступленно, целует и плачет. Потом самолет улетел, унес куда-то его маму, унес очень далеко, и оттуда она приезжала всего лишь однажды…

После окончания восьмилетки, когда Юру исполнилось пятнадцать лет, он побывал у матери в южных краях. Там с нею жили три маленьких девочки, оказавшихся — кто бы мог думать? — его сестренками, и угрюмый мужчина, отец этих девочек, муж матери. Сестренки обрадовались взрослому братцу, свалившемуся вдруг с неба — щебетали, ластились к нему, но их мрачный папаша косился на явившегося «сыночка» не очень приязненно и не слишком нежно.

А Юр подле бабки привык жить вольготно, в чужих нежностях не нуждался и потому вскоре засобирался обратно. И снова провожанье у трапа, и опять мать заливалась слезами.

— Ты, Юрик, наверное, ненавидишь меня, — говорила, рыдая. — Прости свою никудышную мать. Что поделаешь, если так сложилось? Мне, деточка, тоже несладко. А сестричек твоих надо вырастить, выучить. Ты все-таки мужчина, ты теперь совсем взрослый… Только не сбейся с пути.

«Ну, что ж, и на том спасибо», — думает теперь Юр с горечью. В сердце его нет злости к матери: ему жалко ее точно так же, как и самого себя.

Сумбур его мыслей был прерван трелью дверного звонка. Застыл на месте, мысли заметались в растерянности, испуге: «Пришли!.. Что же делать? Отрицать все? Сказать, что губу расшиб при падении, в гололед поскользнувшись… А если им уже известно обо мне от других? Если кого-нибудь уже схватили?..»

Юр с усилием изобразил на лице подобие улыбки и, стараясь беззаботно насвистывать, подошел к двери. Хотелось спросить: «Кто?» — но открыл, не спросив.

За дверью стоял Валерий, лицо злое. Молча шагнул в квартиру, глядя на Юра из-под насупленных бровей.

— Свистишь, птенчик?

— Пытаюсь… Но ничего не получается — губы в бантик не складываются.

Глаза их встретились: Валеркины темно-карие пылали едва сдерживаемой яростью.

— В бантик, говоришь?! — процедил он сквозь зубы.

— А я сперва подумал — милиция. — Юр попытался улыбнуться.

— Милиция? Тебя что — задержали?

— Меня-то, положим, нет… И тебя, значит, не поймали? — Душу Юра осветила робкая надежда.

— Не пойма-али… — зло передразнил Валерка. — Шмакодявки, трусы — бросили меня одного!

— Но не драться же нам было с милицией?

— Тьфу! — сплюнул Валерий. — Где ты милицию увидел? Это оказался заводской парень, работяга, притом один!

— Один? — Юр присел в изумлении. — Не бреши…

— Гад буду!

— Мамочка родная, — Юр все не мог прийти в себя. Потом его охватила безудержная радость, и вмиг из сердца улетучились все страхи и терзания. — Значит, ты его отделал, как бог черепаху! — восхитился Юр. — Да?

— Ишь какой сообразительный… Надо было не драпать, как заяц, а помочь товарищу — садануть сзади этого верзилу.

— Но я же думал, что на милицию напоролись, что патруль! — Глаза Юра снова округлились. — Кричал же он какому-то лейтенанту…

— А ты лишь себя веселым