Марта - Светлана Гресь

― Не потребовался он им, побрезговали, слишком, наверно, худой и тощий оказался. Утром очнулся, а петух рядом дрыхнет. Вокруг никого. Тихо так, будто бы и не было ничего.

― А сам-то?

― Как видишь, живой пока. Думал уже, что пробил мой последний час, столько страсти там натерпелся, ума не приложу, как жив остался.

― Будет вперед наука, как по бабам шляться, а петух нужен был для определенного ритуала. Тебя пригласили на кладбище не просто так, а с назначенной целью. Видно, душа твоя кому-то срочно понадобилась.

Когда же после полуночи начинает вся эта нечисть из своих укрытий и щелей могильных вылезать, должен был ты просто немного сдавить птицу, что, конечно, разоралась бы, и отродье это нечистое тотчас бы и сгинуло.

― Толком не знаю, как получилось на самом деле, я так напуган был, что все, словно в тумане, помню. Кто-то кричал, это точно; хотя, уже и не пойму, кто больше вопил, я или еще кто, главное, больше меня никто не разведет, не обманет.

― Может, наконец, поумнеешь. Надо же, беспутный какой! Где рос и кто тебя только уму-разуму учил?

― А, никто. – Пропел, явно дурачась, ― Ни избушки, ни угла, словно пес бездомный я. Эх, судьба моя, судьбина, мать моя – злая чужбина. Ветер буйный – мой отец. А я, бедный молодец. За душою ни гроша и в карманах не шиша. Нет ни серебра, ни злата. Небом крыта моя хата. Полем огорожен двор. Сроду не залезет вор. Пусто, глухо в доме том. Лишь тоска там за столом.

― Хорош зубоскалить. – Марта заинтересовано присела рядом. Повернулась вполоборота, поджав ноги под себя, положив руки на спинку дивана, голову на них склонив, удобно нырнув телом в мягкий ворс. – Расскажи о себе нормально, без примеси вранья, без фальши.

Поначалу весь вспыхнул от близости такой. Потом помрачнел, задумался и тихо, не спеша начал свой рассказ.

― Бед и невзгод мне с лихвою отмеряно. Сколько себя помню, одни горести кружкой хлебал, у сиротства в тоскливом плену малолетство мое пролетело. Мать моя рано овдовела: отца в пьяной драке убили, очень задирист был; а потом и сама уснула на морозе нетрезвая, да и не проснулась. Довелось на белом свете помыкаться одному. Судьба мачехой недоброю выстелила передо мною годы, изглоданные голодом и холодом, казалось, конца и краю не было дорожке этой горбатой.

С раннего утра до позднего вечера, день-деньской вьюном виться надо было; то срочно подать что-то, то немедленно отнести кому-то, то весь сор вымести. Хозяину что, было бы ухожено да лажено, а там хоть черт родись. Чем я кормился, во что одевался, не его забота, да и ничья. Сам себе жил.

Вся моя скудная еда – это сворованный, искомканный и горький ломоть хлеба, что прятал под рваной полой тощей одежонки. Потом ночью, когда все уже спали, украдкой съедал в темном углу, в чулане, хоронясь от глаз посторонних.

Хозяин бывший мой, служили которому еще мои мать с отцом, после смерти родителей сделал меня рабом своим. Нрав его был безжалостен! Жизни учил меня по-своему, все с рывка да с толчка. За день столько насадит шишек по всей голове, столько синяков по всей спине, уши чуть не оборвет! Все говаривал, что ни к чему не гож я, что ленив без меры, что толку с меня никакого не выйдет, что даром землю топчу и что в голове у меня только лясы да балясы. С утра до вечера я, как заведенный, а ему все мало, – быстрей оборачивайся, гаденыш! Что стоишь, рот разинул, языком-то не руками, всяк бы работал?

И росла, вырастала в душе такая обида, такая тоска. Толк только один: на голове шишки, а в голове, как бы убежать. На ногах высоконький был, а худой, в чем только душа держалась! Кроме хозяина, кому не попадя, каждый мог толкнуть бойкоглазого мальчонку, тумаком одарить. Только и слышно было, – Троха сюда! Троха туда! Троха, где ты, пес ленивый? Чего застыл, ровно пугало на огороде, поворачивайся живее!

Со временем немного легче стало, умер старый хозяин, да и я подрос. Стал смекалистее, богат на выдумки. Понял, что вокруг столько дураков, что запросто могут поделиться своим добром, надо только помочь немного. Разводить научился, жить стало веселее, а душу все червоточина пиявкой точила, все чего-то хотелось радостного, неизведанного.

Как-то к подножию моря-океана встал и загляделся на волну бегущую, в даль заморскую зовущую. Солнце тихо так догорает, птички беззаботно над волною скользят. И такая тишь да благодать вокруг! Закружила голову ширь ясная. Смотрю на простор глазами жадными. Сердце прямо в дрожь бросило, и так захотелось самому поплыть в далекие края, в землях неведомых счастья попытать.

На другой день, притаившись среди ящиков и мешков, сбежал в мир чужой на корабле иноземном.

Трофим запнулся на мгновение.

― Выпорхнул из детства воробышек шустрый. – Марта сопереживая, погладила его по щеке. – Закрутила, завертела жизнь новая, шальная паренька.

― Да! Всего увидел и все испытал. Но скажу правдиво, никогда не унывал, даже если жизнь поначалу била беспощадно, хлестала по щекам наотмашь. Всем невзгодам назло выстоял, укрепился. Беспечный был. Озорной. Все в шутку переводил. И победил судьбу.

В терема да в замки вхож стал. По душе пришелся нрав мой беззаботный, голос певучий. И полились рекой развлечения бесконечные. Что ни день, я сыт и пьян, и весел, и здоров, а, значит, счастлив, думал тогда. И ладно вроде бы жилось мне, да все равно неладно что-то складывалось в судьбе моей. Сеял рожь, да лишь репей всходил.

Эх, судьба моя, разгулявшаяся, шальная, денег появилось немеряно. Люди так разживаются, а мы – проживаемся. Что делать, коль, Господь мозгов не дал? К моей кипе золота решето ума доля пристроила.

Задумался Трофим, перебирая в памяти события былые.

― Может и неплохо жилось на сторонке той дальней, а все же душа домой тянулась, на родную землю просилась, хоть и не осталось здесь никого. Не утерпел. Назад возвращался честь по чести, денег немного прикопил, приоделся по моде. Билет купил в приличную каюту. А здесь пришел снова в ту харчевню, в которой раньше в услужении на побегушках был, хозяин уже другой. Принял вначале с недоверием, но, услыхав мои песни, согласился с большою охотою. Комнату выделил неплохую, жалованье определил приличное. Питание опять же хорошее. Казалось, живи, не тужи. А, нет! Душа не угомонится