Свечи на ветру - Григорий Канович

— Куда ж она делась? — повторила она, теряя терпение.

— В Польше теперь Германия, — сказал я.

— Это старая карта, На ней все осталось как было.

Может быть, на карте все осталось как было, но после того, как я ощутил на своей щеке тепло ее виска, все на свете изменилось.

Юдифь старательно перечислила все страны и континенты. Стран было много. На меня просто низвергались длинные, порой причудливые названия, но я встрепенулся только тогда, когда она назвала Испанию.

— Если на карте нет нашего местечка, то богадельни и подавно не будет.

— Какой богадельни? Что ты опять мелешь!

— Санта-Кристина, — сказал я. — Там погиб мой отец.

— На таких картах указываются только столицы и крупные города. Вот Мадрид, — Юдифь ногтем ткнула в крохотную точку.

Я посмотрел на Мадрид, прижатый ее ногтем, а может, скорее на ноготь, встал из-за стола и достал из комода фотографию, на которой был изображен мой отец Саул, забинтованный, с винтовкой в руке, и протянул Юдифь.

— Этот, — сказал я. — Забинтованный.

— Очень похож на тебя, — промолвила она, и я удивился, по какой примете она установила наше сходство. — Такой же высокий и красивый.

— Как кто? — дрогнувшим голосом спросил я.

— Как ты, — ответила Юдифь. — По-моему, ты в местечке первый красавец, — сказала она и рассмеялась.

И снова в моей душе заворочалось подозрение, жившее во мне с того памятного дня, когда я впервые увидел ее в аптеке среди загадочных пузырьков и склянок, среди неземных запахов и слов. Я вспомнил, как она смеялась со своим дядей тишайшим господином аптекарем над моим дурацким простодушием, и меня обожгла обида. Ну, конечно же, я все придумал: и белую яблоню, и аиста, простирающего целомудренные крылья над гнездом и подругой. Раввин обвенчает подругу с какими-нибудь деньгами, деньги отправятся спать, и от них родится какая-нибудь барышня, жалеющая бедных могильщиков и обучающая их по вечерам от скуки тому, чего им не положено знать.

— Природа справедлива, — сказала Юдифь. — Кому дает красоту, кому богатство.

— Кому — и то и другое, — пробормотал я и снова вошел в ее волосы, как в рощу.

— Если бы тебе пришлось выбирать, что бы ты, Даниил, выбрал?

— Душу, — сказал я.

— Никакой души нет, — сказала Юдифь.

— Души нет? Бога нет? Что же есть? Смерть? Кровь? Винтовки?

— Я бы выбрала красоту, — спокойно продолжала она. — Даже в нищенском рубище.

И меня передернуло от ее взгляда, брошенного на мою ситцевую, застиранную до дыр, рубаху.

— Мы с тобой опять отвлеклись, — сказала Юдифь, почуяв неладное. — Не хочешь ли ты со мной совершить кругосветное свадебное путешествие?

Опять кривляется, подумал я.

— Хочу, — сказал я, приноравливаясь к ее тону. — Просто мечтаю.

— Уроки надо проводить в занимательной форме, чтобы ученики не скучали и быстрее их усваивали. Садись!

— Куда?

— На пароход «Королева Элизабет». — Она провела рукой по закрашенному в синий цвет куску карты. — Сейчас мы отчалим из Ливерпульской гавани и выйдем в Атлантический океан. Тебе не скучно, дорогой?

Я молчал и думал: пусть дурачится. Главное, чтобы не уходила.

— Тебе со мной не скучно, дорогой?

Глаза Юдифь приблизились ко мне, и блеск их был теплым и правдивым.

— Мне не скучно, — сказал я.

— Ты не так отвечаешь.

— А как?

— «Мне не скучно, моя дорогая!»

— Мне не скучно, моя дорогая.

— Ну и прекрасно, — обрадовалась Юдифь. — Что же мы торчим в каюте? Давай выйдем на палубу! Посмотри, мой дорогой, в иллюминатор! Какое солнце! — она ткнула в бревенчатый потолок, под которым тускло мерцала наша керосиновая лампа. — Помнишь, как говорил наш покойный учитель в колледже: «Никакие оковы и цепи не могут сравниться с одним волосом с головы моей возлюбленной»?

Боже праведный, что она мелет!

Но Юдифь вдруг взяла меня за руку, встала из-за стола, закрыла глаза, как бы стыдясь их теплого и правдивого блеска, и двинулась ко мне, слепая и зрячая, и я подставил голову под ее руки, как подставляют жбан под березовый сок или мед, и мед закапал, и мои губы ощутили его липовый дух и пасхальную сладость.

— Я совсем сдурела, — сказала она очнувшись. — Боже, какой стыд.

И быстро стала собираться.

— Побудь еще, — попросил я.

— Нет, нет.

Она свернула карту со всеми странами и континентами, с Атлантическим океаном, по которому мы только что путешествовали в каюте первого класса на пароходе «Королева Элизабет».

— Не уходи!

Мои губы все еще ощущали эту удивительную сладость меда, освежившую и взбаламутившую душу. Если не считать предсмертного поцелуя моего опекуна Иосифа, никто в жизни меня ни разу не целовал. Бабушке было некогда, отец сидел в тюрьме, а дед, если к чему и прикладывался, то только к пивной кружке в трактире Драгацкого или к священной табличке, приколоченной к двери избы.

Юдифь стояла со свернутой картой посреди избы и чего-то ждала.

— Отец обещал за мной заехать, — сказала она. — Который час?

— Девять, — сказал я, глянув на стену.

— Они, наверно, стоят.

— Идут, — сказал я, сняв часы со стены. — Послушай.

— Я ничего не слышу, — сказала она. — Отойди.

— Приложи ухо, — сказал, я.

— Ничего не слышу… Отойди… Мне стыдно…

Она помолчала и добавила:

— Ты меня больше никогда не трогай… если хочешь… чтобы я тебя чему-нибудь научила…

— Хочу, — сказал я. — Но я тебя не трогал… Ты сама… Ты первая…

Я хотел объяснить ей, что стыдиться тут нечего, что, если она меня любит, то может делать со мной что ей заблагорассудится: целовать и даже бить. Как бабушка деда, хотя на смертном одре старуха и призналась, что не любит его.

И еще я хотел сказать ей про пальто, которое я шью у Бенце Когана.

Но тут за окнами послышался рев машины. Она подкатила к самой двери, и вскоре в избу вошел доктор Гутман.

— Половина десятого. Как мы и договаривались, — сказал он дочери. — Минута в минуту. Ну, как твои успехи? — Гутман окинул меня пристальным взглядом, и я спрятал от него губы, как надкушенные черешни. — Не лучше ли тебе, парень, записаться в вечернюю школу?

— Может, и лучше, — ответил я.

— А что скажет мадемуазель-экспериментатор?

— Мы целовались с ним, папа, — четко произнесла Юдифь.

Она повернулась и быстро вышла из хаты.

— Я сейчас, Юдифь, — крикнул ей вдогонку Гутман.

Он был такой же вежливый и внимательный, как в тот раз, когда служка Хаим пригласил его к больному Иосифу. Казалось, он никуда не торопится, и приехал только для того, чтобы посидеть в кладбищенской избе и потолковать о преимуществах вечерней школы.

— Молодость есть молодость, — тихо промолвил он, как будто боялся, что кто-то услышит и обидится за его слова. — Я сам был молод и знаю. Беспечная, хмельная пора! Я не осуждаю ни тебя, ни Юдифь, хотя ее взбалмошность меня начинает пугать в чисто медицинском смысле… Все мы, парень, побеги на одном древе израилевом, и было бы глупо думать, будто могильщик не может взять в жены дочь какого-нибудь приват-доцента или маклера. Но тем не менее… тем не менее надо трезво смотреть на вещи.

Время шло, Юдифь ждала в автомобиле, а Гутман сидел за столом на том самом месте, где недавно сидела сама Юдифь, и распространялся о древе израилевом, о каких-то приват-доцентах, и я никак не мог сообразить, чего он добивается.

— Хмель пройдет, наступит отрезвление. Оглянетесь и возненавидите друг друга. Разве на свете мало ненависти? — он откашлялся, сплюнул в платок мокроту и продолжал: — Я не могу запретить Юдифь встречаться с тобой. Любой запрет чреват бунтом. А бунт только множит наши несчастья. Ты хочешь их приумножить?

— Нет.

— Тогда мы с тобой столкуемся, — заметил Гутман.

Она там замерзнет в машине, подумал я.

— Каждый бунт, — сказал Гутман, — преследует какую-нибудь выгоду.

— Ей там холодно, — сказал я.

— Итак, какая сумма тебя удовлетворит? Сколько ты хочешь?

— За что?

— За то, чтобы уехать отсюда. Ты же круглый сирота, тебе все равно, где жить. Предлагаю на выбор: Америку, Уругвай, Палестину. Поедешь, устроишься, сделаешь карьеру.

— Я не лошадь.

— Причем тут лошадь?

— Меня нельзя купить.

— Всех нас, парень, можно купить. Главное — вовремя предложить цену.

Юдифь вошла в избу также неслышно, как и вышла.

— Поедем, папа, — сказала она. — Я замерзла.

— Поедем.

— Ну, мой дорогой, — обратилась она ко мне. — На какой цене вы сошлись? За сколько сребреников ты себя продал?

— О чем ты говоришь, дорогая? — вскинулся Гутман.

— О цене, — сказала Юдифь.

— Да мы говорили совсем о другом. Я рассказывал ему о самочувствии могильщика. Ты же знаешь, я вчера ездил в больницу.