Свечи на ветру - Григорий Канович

Затем он прислонил к стене деревяшку и, улыбаясь, надел Иосифов тулуп.

— Возьмите его, — сказал я. — И кур переловите!

Глухонемой подошел к осколку зеркала, висевшему на голой стене, посмотрелся в него и радостно захлопал себя по бокам: Иосифов тулуп был ему впору.

Пусть носит, подумал я.

— Хм, хм, — забормотал Авигдор и показал рукой на окно.

— Идите, идите, — сказал я, — Соре-Брохе, видно, уже заждалась.

Но глухонемой не унимался. Он подошел к окну, забарабанил по нему пальцами, оглядываясь и пытаясь обратить мое внимание.

— Что там такое? — спросил я.

Авигдор улыбался, как захмелевший сват на свадьбе. Улыбка не вязалась с тулупом и нашей хатой, где улыбаться было просто грешно: попробуй улыбнись, когда на столе покойник, и все вопиет о горе.

— Хм, хм, — задыхался глухонемой, силясь что-то мне объяснить. Пришибленный моей недогадливостью, он схватил меня за рукав и поволок к окну.

В окне я увидел Юдифь.

Она шла, держа в руке большую коробку, перевязанную бечевкой, то и дело спотыкаясь о наледь, и я сломя голову бросился во двор, чтобы не дать ей войти в хату.

— Почему у тебя так скользко? — спросила Юдифь, но в ее голосе совсем не слышалось упрека.

— Всюду скользко, — сказал я. — Зима.

— Что же, так и торчать мне посреди дороги? — надула она губы. — Если бы знала, ни за что бы не пришла. Сейчас же пойди и принеси соли. Наш дворник всегда посыпает солью тротуар.

— А у меня ее не хватит, — улыбнулся я.

— Принеси сколько есть, — сказала Юдифь. — Или возьми меня на руки. Ты же сильный.

— Лучше я сбегаю за солью, — сказал я, польщенный словами о моей силе, и шмыгнул обратно в избу.

Вскоре я вернулся с деревянной солонкой.

— Сыпь! — приказала Юдифь.

Я набрал щепотку слежавшейся потемневшей, как табак, соли и хотел было рассыпать, но Юдифь задержала мою руку.

— Я обманула тебя, — призналась она. — Совсем не скользко. Я просто хотела убедиться, послушный ты или нет.

Из окна на улицу поглядывал Авигдор. От его поглядывания, от близости Юдифь и нелепой солонки, похожей на синагогальную кружку для пожертвований, некуда было деться, и в горле, под кадыком, застревал комок, какой всегда застревает у меня при сильном волнении. Я и думать не думал, гадать не гадал о такой радости. Господь бог явил мне в этот час свою милость. Он прислал Юдифь, чтобы я не смел сомневаться в его чудотворном могуществе, чтобы знал, что рядом с горем, самым великим и неизбежным, ходит то, от чего душа отделяется от плоти и радостно парит над миром.

— Боже, какая ветхая солонка! — воскликнула Юдифь. — Ей, наверно, тысячи лет.

— Иосиф перед войной купил, — сказал я.

— Перед какой войной?

— Перед той… с кайзером, — ответил я. — Только ради бога дальше не ходите.

— Почему? — она вдруг перехватила взгляд Авигдора в окне. — Он все равно нас заметил. Я хочу познакомиться с настоящим могильщиком. Как у Шекспира.

— Как у кого? — дрогнул я.

— Как в «Гамлете», — сказала Юдифь.

— Это Авигдор, — сказал я. — Глухонемой!

— Глухонемой? Фантастика! — прощебетала Юдифь.

— Там не очень чисто, — выдохнул я.

— И прекрасно! — она сунула мне коробку. — У нас в доме такая чистота, что с души воротит.

— Я был в городе, не успел прибрать, — попытался я оправдаться, косясь на коробку и гадая, что в ней.

— Приберем вместе. Дома не разрешают. Но ты, надеюсь, разрешишь?

— Да я сам приберу.

— Подметем, полы помоем и будет чисто, — сказала Юдифь. — Главное, чтобы тут было чисто, — она прикоснулась варежкой к своему сердцу. — Там у тебя чисто?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— А я войду и посмотрю.

— Куда? — остолбенел я.

— В сердце, — сказала Юдифь. — Я такая. Я все могу.

Мы вошли в избу. Юдифь забрала у меня таинственную коробку, поставила ее на стол, сняла шапочку, откинула назад волосы и глазами улыбнулась Авигдору. Тот ответил ей такой же улыбкой и грузно зашагал к выходу.

— Куда вы? — всполошилась Юдифь, когда глухонемой взялся за дверную ручку. — Останови его, Даниил. Пусть посидит с нами.

Я догнал Авигдора и усадил за стол, рядом с Юдифь, где стояла перевязанная бечевкой коробка и большой водяной лилией желтела шапочка.

— Что в коробке? — подзадорила меня Юдифь.

— Все равно не угадаю.

— Что?

— Не знаю.

— У тебя совершенно нет фантазии. А еще Роден! Ну, что ты хотел бы иметь?

— Что бы я хотел иметь? Многое.

— Например.

— Маму… бабушку.

— Я спрашиваю про вещи, — тихо сказала Юдифь.

— А вещи мне не нужны.

Может, в коробке кисточки и краски?

— Я принесла тебе подарок, — торжественно объявила Юдифь и стала развязывать бечевку. — Ко дню рождения.

— Мой день рождения в мае, — сказал я, глядя на быстрые и нежные пальцы Юдифь.

— Замечательно! — сказала она, не спеша открывать коробку. — В мае столько цветов! И птицы поют. О чем они поют, ты знаешь?

— О весне, — сказал я.

— Нет, — сказал Юдифь. — Птицы всегда поют об одном и том же. Правда? — обратилась она к Авигдору.

И он закивал головой.

Он сидел за столом в Иосифовом тулупе и смотрел на нас из какой-то дальней дали, в которой он, молодой и красивый, все слышал: и пение птиц, и шум листвы, и осторожный пружинистый шаг зверя. В его глазах роились слова, выстраданные и точные, и в наступившей тишине каждое из них звучало ясно и предостерегающе. Весь его вид как бы говорил о быстротечности радости, длящейся не десять лет, а одну-две весны, от силы, потом замолкают птицы, опадает листва и зверь уходит умирать в чащу.

— Он что, от роду немой? — спросила Юдифь, раскрыв коробку.

— На него обвалилась балка, когда в местечке строили мебельную фабрику.

— Тогда он не забыл, о чем поют птицы. Вот твой подарок, — Юдифь вынула из коробки коньки и ботинки.

— Ну зачем вы? — только и выдавил я, ошеломленный.

Счастливый Авигдор осторожно погладил блестящую поверхность коньков и улыбнулся не блаженной улыбкой, а совсем по-другому, так, как улыбается человек, присутствующий при рождении еще одной — давно известной миру — тайны.

— Спасибо, — сказал я и опустил голову. Мне было хорошо и стыдно, и я не хотел, чтобы об этом знали другие — даже если они глухи и немы.

— Вам пора домой, Авигдор, — сказал я.

— Зачем ты его гонишь? Мне нравится сидеть с ним. Люди так редко молчат.

— Но он сегодня молчит по-особенному. Я все слышу.

— Что ты слышишь?

— Слышу, и все. Пойдемте, я лучше покажу вам наше кладбище.

Сидеть за столом становилось невмоготу.

— А я не утону в сугробах?

— Не утонете.

— Называй меня на «ты», — попросила Юдифь. — А то я себя чувствую моей мамой. А мама у меня важная и старая. Как твоя солонка. Я знаю: папа страдает, но я ему нисколько не сочувствую.

— От чего страдает?

— От чего? — Юдифь на минуту задумалась. — Просто он ее не любит. — Она встала от стола, нахлобучила шапочку.

Встал и Авигдор.

— Это длинная история, — промолвила она, когда мы все втроем вышли во двор. — Вкратце все выглядит так: папины деньги были на десять лет моложе маминых. Но раввин обвенчал их, и деньги отправились спать. Четыре первых года деньги рожали на свет деньги, потом родили меня.

Юдифь внезапно осеклась, как будто поперхнулась снегом.

Мы стояли и ждали, пока глухонемой Авигдор переловит в сарае кур, которые неистово кудахтали и тыкались в промерзшие стены.

От Юдифь исходило какое-то пряное благоухание, и у меня кружилась голова, как в детстве, на пасху, когда дед подносил мне чарку медовой настойки, и от нее вся изба кувыркалась в воздухе, словно голубь перевертыш.

Никого, говорила бабушка, не минует смерть, но никого не минует и любовь. Разве любовь, думал я, не похожа на пасху. Сидишь за столом, и все у тебя внутри переворачивается, не от хмеля, а от сладкой, почти блаженной причастности к празднику. Так и кажется, будто в тебе расцвела белая-белая яблоня, осыпающий цвет на твой стол, на твое вино и на всю необозримую землю.

— Я буду приходить к тебе каждый день, — сказала Юдифь.

— Приходи, — сказал я.

— Я буду учить тебя, — сказала Юдифь.

— Учи, — сказал я.

— Мне хочется быть кому-то полезной. Я хочу кого-то в жизни любить.

— Люби, — сказал я так тихо, что сам едва расслышал.

Глухонемой наконец стреножил кур, сунул их за пазуху Иосифова тулупа и вывалился из сарая.

— Окончу гимназию и уеду, — сказала Юдифь.

— Куда? — сжалось у меня сердце.

— Куда-нибудь, — ответила она.

— А разве человек не может быть счастливым на одном месте? Почему его все время кидает то туда, то сюда?

— Не знаю, — сказала Юдифь.

— Посмотри на эти сосны! Их и дождь сечет, и стужа обжигает, и вороны гадят на них. Но они стоят и все.