Свечи на ветру - Григорий Канович

Больница оказалась ничем не лучше тюрьмы, и попасть в нее было делом нелегким.

Я послонялся возле высокой каменной ограды, ища какие-нибудь ворота, и вошел в кирпичную будку, в которой какой-то верзила уплетал из железного котелка похлебку, отдававшую несвежей капустой и бранью. Не отрываясь от еды, верзила посмотрел на меня, на мой сундучок, обитый ржавыми подковками, затолкал ложку в огромный рот с гнилыми зубами и, судорожно проглотив капусту, спросил:

— Ты к кому?

— К деду, — соврал я.

Слова мои не произвели на него никакого впечатления. Он по-прежнему выгребал из котелка суп, заталкивал ложкой в голодное горло, сглатывал и безвкусно отрыгал.

Котелок казался бездонным.

Верзила окинул меня с ног до головы презрительным взглядом, и из его все еще голодного рта вырвалось:

— А там что у тебя?

— Курица, — сказал я.

— Сейчас проверим. Открывай свой сундучок.

Я открыл сундучок, и больничный страж извлек оттуда завернутую в холстину птицу. Отщипнул кусок и отправил в рот.

— Соли маловато, — буркнул он, открыл ящик, достал щепотку соли и посыпал курицу.

— Что вы делаете?

— Солю, — просто сказал верзила и оторвал куриную ножку.

— Я привез ее деду.

— И деду твоему хватит. Ежели он еще способен есть. Они тут у нас быстро мрут, деды…

Верзила встал, по-хозяйски захлопнул сундучок и повел меня по двору к трехэтажному зданию с зарешеченными, как в тюрьме, окнами, за которыми смутно угадывались чьи-то зыбкие лица.

Я шел за ним, вперившись в его широкую, как проселок, спину, и с каждым шагом во мне крепло желание выбросить посреди этого заснеженного двора курицу, пусть он подберет ее и съест, как собака.

— Как его зовут, деда твоего? — не оборачиваясь, спросил больничный страж.

— Иосиф. Иосиф бен Натан Паперный, — с непонятной торжественностью возвестил я.

— В каком он отделении?

— Не знаю.

— Может, он уже того, а?

Никогда еще во мне человек не вызывал такого чувства гадливости, как он. Она захлестывала меня, и я просто задыхался, как будто нырнул под воду и не в силах вынырнуть оттуда.

— Тогда курица моя, — сказал верзила.

Он рассмеялся, и смех его полоснул меня, словно нагайка.

Я ненавидел его рот, его желудок, его смех, а он шел как ни в чем не бывало и даже не горбился под моими взглядами, пулями вонзавшимися в него. Может быть, впервые в жизни я почувствовал, что могу убить… убить за курицу… За жирные пятна в уголках рта… за собственное бессилие.

Мы поднялись на второй этаж и вошли в длинный и белый коридор, по которому бродили какие-то старики и старухи, облаченные в серые больничные халаты. Они скользили по полу так медленно, словно под ногами у них чернел ноздреватый озерный лед и на каждом шагу их подстерегала разверзшаяся полынья.

Верзила разыскал доктора и объяснил ему, в чем дело.

— Иосиф бен Натан Паперный? — наморщил лоб доктор.

— Да, — сказал я.

— Что-то я такого не припоминаю.

— Могильщик, — пояснил я. — Его сюда доктор Гутман на машине привез.

— Так вот ты к кому! — почти обрадовался доктор.

— Он жив?

— Жив, — ответил он.

— Его курица, — сказал верзила и удалился.

Доктор проводил его недоуменным взглядом и пожаловался:

— Твой дед — тяжелый пациент. Трудно с ним.

Доктор был совсем молоденький с тонкими девичьими руками и белой девичьей кожей на лице. Для солидности он носил роговые очки, за которыми солнечными зайчиками прыгали глаза. Большие уши розовели раскрытыми ракушками, а волосы были зачесаны на прямой пробор и от них еще пахло материнской лаской.

— Он лежит в конце коридора, в четвертой палате, — сказал доктор. — Там подобралась компания что надо.

Он ушел, и я остался один в коридоре.

До четвертой палаты было рукой подать, ближе, чем от парикмахерской Лео Паровозника до мясной лавки Гилельса, но я шел туда, как мне показалось, бесконечно долго.

Я толкнул дверь в четвертую палату и сразу же увидел могильщика. Иосиф лежал в углу, на невысокой койке, накрытый серым больничным одеялом, и лицо его было таким же серым, только заросло седой жесткой щетиной.

— Здравствуйте, — сказал я Иосифу, и он ответил.

— Погоди.

Мне показалось, что он меня не узнал, и я еще громче поздоровался.

— Не мешай, — повторил Иосиф и, тяжело дыша, продолжал оборванный, видно, моим приходом разговор. — А в миске каша. Просяная каша. И ложка торчком торчит.

— Это не сон, — послышался голос из другого угла. — Это не считается.

Я повернул голову и встретился взглядом со стариком, сидевшим на противоположной койке и болтавшим тощими, давно не мытыми ногами.

— Почему это не сон? Почему не считается? — запротестовал могильщик.

— Потому, — заявил старик с немытыми ногами.

— Я привез вам курицу, — воспользовался я наступившей паузой.

— Погоди со своей курицей, — отмахнулся от меня Иосиф. — Но я же ясно видел: и кашу, и миску, и ложку.

— Все равно, — гнул свое старик с противоположной койки. — Это не сон. Если бы вам приснилась золотая миска с золотой ложкой — другое дело. Сон — это что-то небывалое, возвышенное, а не просо. От проса душа не замрет и не затрепещет.

Вот почему доктору с ним трудно, с болью подумал я. Иосиф просто спятил. Если бы он был в здравом уме, он бы просто засыпал меня вопросами. Разве ему не интересно узнать, что произошло в местечке в его отсутствие?

— Вы проиграли, — изрек старик с немытыми ногами. — А я выиграл.

— Ничего подобного! — возмутился мой опекун. — Мне снилось. Снилось!

— Мы же с вами договорились, — спокойно поправил его старик, — что считать снами и что не считать. Просяная каша — это жизнь, а не сон.

— Сдаюсь, — прохрипел Иосиф. — Сегодня ваша взяла.

— А я всегда выигрываю, — скорее мне, чем Иосифу, сказал старик. — Потому что сплю на левом боку. А вы все время ворочаетесь и стонете. Здравствуйте, молодой человек! Как вас зовут?

— Даниил.

— Прекрасное имя!

Я ждал, когда со мной заговорит Иосиф.

— Мы тут с твоим дедом такую игру придумали, — сообщил старик с немытыми ногами. — В сны играем.

Я услышал, как на третьей койке, задвинутой в дальний угол, заворочался еще один больной.

— Все остальное надоело, — объяснил старик. — Мне вчера снилось, будто я царь Соломон. А твоему деду все снится просо. Как лошади.

Он подобрал тощие ноги и спрятал их под одеяло.

От слов старика, от подавленного вида Иосифа на меня повеяло такой тоской, что я готов был бежать куда глаза глядят.

— Одна беда, — признался старик с немытыми ногами. — На старости плохо спится. А когда плохо спится, какие же могут быть сны? Короткие, как жизнь. Что ж ты привез деду?

— Курицу, — сказал я, глядя на Иосифа.

Он вдруг улыбнулся мне своей прежней улыбкой и промолвил:

— Золотую курочку. Как во сне.

Я вытащил из сундучка курицу и разорвал ее на две половины.

— Нас тут трое, — напомнил Иосиф, когда я поднес ему его долю. — Эй, Цемах! — обратился он к третьему больному. — Хочешь курятины?

— Не хочу, — прошипел тот.

— Ты бы мог сперва сказать: «спасибо», — упрекнул его старик с немытыми ногами. — Эти польские евреи ужасные мужланы, — объяснил он мне, вгрызаясь в куриное мясо.

— Не будешь есть — не поправишься, — сказал Иосиф.

— Не хочу, — сказал Цемах.

— Есть не хочешь, поправляться не хочешь. Чего ж ты, Цемах, хочешь?

— Хочу, чтобы вы заткнулись. Свихнуться можно. Каждый день только и слышишь: царь Соломон, беременный мужчина, золотая курочка. Да вы хоть знаете, что на свете есть бомбы, которые рвутся, и огонь, который жжет?

— На кой черт знать, если ты его погасить не в силах, — складно, как по писанному, произнес старик с тощими немытыми ногами.

— К человеку внук приехал, а человек ему даже «здравствуй» не сказал, — пророкотал Цемах.

— Скажу, скажу, — заверил его Иосиф. — Куда я денусь? Ну, здравствуй, Даниил! Здравствуй, душа моя!

Я подошел к койке, протянул могильщику руку, и он слабо пожал ее.

— Как вы поживаете, реб Иосиф?

— Чтоб моим врагам так жилось. Присно и во веки веков!

— Аминь! — поддержал его старик с немытыми ногами.

— Что это за жизнь, душа Даниил, если доктор не разрешает даже стоя помочиться?

Иосиф перевел дух, посмотрел на меня с каким-то сожалением и вперил взгляд в потрескавшийся, в желтых разводах потолок.

Я поглядывал на старика с тощими немытыми ногами. Он сидел на койке, закутанный в серое больничное одеяло, и во всем его обличьи было что-то причудливое, почти неземное. Над его покатой головой нимбом светились совершенно седые волосы, ослепительные, как снег, и от их белизны в палате веяло морозной поляной или лесной просекой. Он смотрел на Иосифа и слушал его, как собака хозяина — мудро и бессловесно.