Свечи на ветру - Григорий Канович

— Нет справедливости на свете, — вздохнул мой опекун.

— Ничего не поделаешь, человек умирает по частям, — сказал старик с немытыми ногами.

— Взять дерево, — продолжал могильщик. — Дождь ли хлещет, гром ли гремит, оно растет и с каждым годом становится крепче. Сбрасывает листья и снова усыпается ими. А с нас, черт бы подрал, каждый день слетает по листику. И безвозвратно! Так-то, душа Даниил, оголился я весь, слетели с меня мои листья.

— Прекратите, — взмолился Цемах. — На душе и без ваших сравнений тошно.

— Не обращай на него внимания, — сказал Иосиф. — Его малость шибануло, когда он из своей Польши улепетывал. Под бомбежку попал, вот и наложил в штаны. От каждого слова его то в жар, то в дрожь кидает. Все стращает нас своими бомбами. Да нас господь и не такими бомбил!

— Только успевай увертываться, — сказал старик с тощими ногами.

— Да заткнитесь вы наконец, мудрецы, под себя делающие!

— Вы еще зазеленеете, — ободрил я могильщика.

— Зазеленеем, — думая о своем, процедил Иосиф.

— Я давно собирался к вам, да все никак не мог выбраться.

— Кто-нибудь умер?

— Нет.

— Хватит с него и меня, — пробормотал мой опекун и снова уставился в потолок. — Странное дело, — обратился он к реб Рахмиэлу. — В последнее гремя я все чаще и чаще смотрю в потолок, хотя там, кроме этой желтухи, ничего вроде бы и нет, даже паучишку паршивого не сыщешь. Семьдесят лет прожил на белом свете и всегда смотрел себе под ноги, как бы не споткнуться, как бы в яму не упасть. А яма-то оказывается вон где, — и могильщик ткнул пальцем в желтое пятно над головой.

— Я могу остаться в городе, — сказал я, следя за бескровным пальцем Иосифа, все еще буравившим потолок. — Разве вы мне, реб Иосиф, не помогли?

— Помогать жить — совсем другое дело. Реб Рахмиэл один со мной справится.

— Да вы еще поднимитесь, — сказал я.

— Поезжай, душа Даниил, обратно. Я не хочу, чтобы ты видел… ту женщину…

— Какую женщину?

— Которая из-под меня остатки выгребает. Поезжай. Подумай о лошади.

— За ней присматривает Авигдор, — ответил я.

— Тоже мне присмотрщик! Он еще, чего доброго, угробит ее. Даст вспотевшей холодную воду, и крышка.

Он вдруг заговорил о том, что за лошадью нужен глаз да глаз и что лучшего подарка, чем она, никогда не получал от людей и жизни. За все остальное он платил, как и велел господь, потом и кровью. А вот с лошадью, с лошадью ему повезло, как никому, даже больше, чем с женой и детьми, царствие им небесное!

— Надо было привезти ее сюда, — сказал могильщик.

— Нам только клячи не хватало! — проворчал Цемах.

Я вдруг представил, как наша лошадь идет по длинному больничному коридору, как цокают ее копыта, как распахиваются двери, и люди смотрят на нее как на волшебного исцелителя, только Цемах один стоит с недовольным видом и слышит не цокот, а рев самолета и грохот бомб, падавших на узкую фуру, в которой он удирал из своей Польши.

— Кто прощается с женой, кто с детьми и внуками, а кто с лошадью, — сказал Иосиф. — Завещаю тебе ее, — добавил он. — Мы тут с реб Рахмиэлом составили для тебя бумагу.

— Все чин чинарем, — произнес старик с немытыми ногами. — Завещание составлено по всем правилам и скреплено подписями и гербовой печатью. Сейчас я его тебе вручу.

Он слез с койки, сунул ноги в порванные шлепанцы и, шаркая ими, засеменил в угол к Иосифу.

— Вот! — реб Рахмиэл извлек из-под Иосифовой подушки лист и с какой-то напыщенностью принялся читать: «В случае моей смерти завещаю все свое движимое и недвижимое имущество внуку…»

— Реб Рахмиэл — ученый человек, — попытался сгладить впечатление от прочитанного могильщик. — Он в молодости самого Ротшильда видел. Не во сне, а наяву.

Я не мог взять в толк, какое отношение имеет барон Ротшильд к завещанию, где я почему-то назван Иосифовым внуком. Одно дело врать в жизни, другое на бумаге. Я, конечно, многим обязан могильщику, но дедом он мне никогда не приходился.

— Твоя бабушка вполне могла стать моей женой, — сказал мой опекун после томительной паузы.

Лист дрожал у меня в руке, и я не знал, куда деваться от этой дрожи.

— Ты мой внук, Даниил. Самый что ни на есть настоящий. Такие вот делишки.

— Все мы дети одной матери, — вставил реб Рахмиэл, удостоившийся в молодости чести лицезреть самого барона Ротшильда.

— Подойди поближе, Даниил!

Я подошел.

— Нагнись, — велел могильщик.

Я нагнулся.

— Если тебе не противно, поцелуй меня.

Я коснулся губами его небритого, пахнущего щетиной и хворью лица, и у меня из глаз брызнули слезы.

— Чего ты плачешь, душа моя? Тебе стыдно видеть такого Иосифа? Болтливого, расквашенного, как коровья лепешка? И мне стыдно…

— С ума можно сойти! Можно сойти с ума! — завопил Цемах. — Когда кончится этот бедлам с этими поцелуями, лошадьми и снами?! Сестра! Сестра! — заколотил он в стену.

— Ступай, Даниил, — спокойно произнес Иосиф. — Передай всем от меня последний поклон. Сходи к Хаиму, пусть он за меня помолится, за грешника.

— Хорошо, — сказал я.

— И еще — отвези туда деревяшку. Она у доктора. Он тебе ее отдаст. Помой ее хорошенько и посади рядом с могилой моих детей и Двойре. Может быть, она привьется и зазеленеет. Не забудь.

— Не забуду, — сказал я.

— Этот горлопан, — Иосиф показал на Цемаха, — клянется, что у них был президент, так его сердце зарыто в одном городе, а голова в другом.

— Пилсудский, — сказал реб Рахмиэл и добавил по-польски: — Пся крев.

— Пусть хоть моя культя вернется на родину. Ступай, Даниил, и не забудь.

— Я позабочусь о нем, — сказал Рахмиэл. — Утри слезы. Человек и за один прожитый день должен сказать создателю спасибо. А реб Иосиф прожил не один день и даже не одну тысячу дней.

— Ну уж спасибо он от меня не дождется. Это он мне должен сказать спасибо. Он. За то, что столько лет я сравнивал с землей свою тоску и его бессилие.

«Его курица», вспомнил я верзилу, и у меня защемило сердце. Я уносил на губах ледяной обжигающий привкус смерти, и, как ни кусал их, он не исчезал. Неужели мы попрощались с Иосифом навсегда? Неужели он больше не вернется туда, к себе, хотя бы на день, хотя бы на час? Почему судьба так немилостива к нему? Почему лишила его последней радости, какая может быть у человека — радости лечь рядом со своими близкими на маленьком клочке земли под этим огромным и таким маленьким небом?

— Ну что, погостили? — услышал я за спиной мягкий голос доктора и обернулся.

— Погостил. Я хотел бы его забрать отсюда.

— В каком смысле?

— Я одолжу сани, запрягу лошадь и приеду за ним.

— Можете не успеть, — сказал доктор. — Дела его плохи. Трупы у нас выдают во все дни недели, но больше двух суток мы их не держим.

— Тогда верните мне его деревяшку.

— А зачем она вам? У Бас, слава богу, обе ноги целы.

— Он просил посадить ее рядом с могилой своих близких. Может, она зазеленеет.

— Мистика какая-то, — воскликнул доктор, и его уши еще больше порозовели. — Где это слыхано, чтобы простой чурбан зазеленел? Чудес на свете не бывает.

— Во что же тогда верить?

— В работу, — сказал доктор. — Все остальное — вера для бездельников и шарлатанов. Спуститесь на первый этаж, найдете кастеляншу, она вам отдаст тулуп и деревяшку. Тут никакой ошибки нет. Неделя — крайний срок.

Боже праведный, какой непосильной ношей бывает самый обыкновенный тулуп! Если бы мне пришлось взвалить на плечи мешок с камнями и тащить через весь город к вокзалу, мне было бы легче. Казалось, я тащу не тулуп, а самого Иосифа — так пахло от потрескавшейся овчины живым могильщиком, его потом, его кашлем, его тоской и нежностью. К тому же в тулуп, как ребенок, была завернута деревяшка — не понесешь же ее в открытую, под любопытными взглядами, хотя ничего зазорного в такой культе нет — мало ли на свете калек и увечных.

До самого дома я не мог примириться с мыслью, что через неделю, а то и раньше, какой-то старик с тощими немытыми ногами проводит в последний путь того, кто щедро дарил мне приют и пищу.

Я почему-то вспомнил лето, вспомнил, как Иосиф стоит по грудь в кладбищенской траве и точит косу, и звук у косы такой щемящий и чистый, точно у птицы. Могильщик точит и слушает, и я слушаю, и сам господь бог приоткрывает полог неба, чтобы увидеть и услышать. Таким я и запомню его: с оселком в руке, посреди высокой травы, скрывавшей его боль и деревяшку, его выгоревшие на солнце штаны и подкрадывающуюся беду.

В хате я вдруг обмяк, бросил на Иосифову кровать тулуп, и вынырнувший бог весть откуда Авигдор подошел, развернул его, вынул культю, примерил к своей здоровой ноге и, печально улыбаясь, пробормотал что-то насчет смерти: мол, добрый человек был могильщик Иосиф, царствие ему небесное!