Твой час настал! - Федор Шахмагонов

Младость звала к быстрым действиям, разум подсказывал Скопину, что надежда на прекращение лихолетья на русской земле в его руках. Один неосторожный шаг, одно поражение в битве с польским и воровским войском могут отозваться падением Москвы.

В Калязине у Скопина собрались значительные силы. Действовали его послания по городам еще из Новгорода, а его победа под Торжком и Тверью подтолкнула колеблющихся. Русские люди увидели в нем воеводу, коему можно доверить свою судьбу. Войско увеличивалось с каждым днем, но он понимал, что не в численности его сила, а в выучке, тех, кто приходили.Их надобно было учить, вооружить, накормить. Времени учить не было. Скопин видел успех в «гуляй-городах». Всякий крестьянин умеет рубить срубы. Леса на срубы зватало. Здесь и шведу Христиану Зоме, которого прислал Делгарди на скорую допомогу, было чему поучиться. Движущихся крепостей он никогда не видел, но сразу оценил  боевую силу небольших волнорезов и против конной атаки и при столкновении с пешим строем. Скопин пересылался с Делагарди, но тот никак не мог повернуть с Валдая взбунтовавшихся наемников, требующих уплаты жалования.

Звездный час полководца подстерег Скопина в Калязине. Доброхоты принесли ему верное известие, что Ян Сапега , а с ним Лисовский со своим налетами, усиленные гусарами, присланными гетманом Рожинским, вышли из-под Сергиевой обители и движутся к Калязину, имея до десяти тысяч ратных.

Перед Скопиным выбор. Уходить берегом Волги в Ярославль и затвориться в городе или принять сражение? Скопин стоял в монастыре местного чудотворца святого Макария. На решение оставалась одна ночь. Он отстоял вечерю, истово молил Господа  просветить и надоумить. Потом уединился в келье, понимая, что советчиков в столь судьбоносном деле быть не может.

С первых своих битв под Москвой с Болотниковым, Скопин понял, что главная опасность для воеводы это пренебрежение к противнику. Десять тысяч польского воинства, хотя и разбавленного отчасти воровскими людьми, сила грозная. Осторожность подводила к решению уйти от сражения, оттянуть его сроки, а необъяснимое чувство противилось этому решению.

За грубо сколоченным столом, сидел он в келье в глубоком раздумье. В дверь постучали. Вошли смольняне, ярославцы и иных городов люди, что прибились к нему уже в Калязине. Говорили:

 — Наслышаны мы, воевода, что собрался ты в отступ к Ярославлю, а перед нами враг наш неминуючий. Не миновать его, сколько бы не уходили от встреч с ним. Не малые мы дети. Знамо, как лихи поляки в бою, сколь искусны они рубиться на саблях. А ты положись на нашу ненависть к чужеедам. Господь благословит спасти наши души. Нам смерть краше в битве, а не на колу или на виселице. Ты пойдешь в отступ, так мы без тебя здесь останемся, хотя бы и на погибель!

Вот оно выражение того же чувства, что и его останавливало. Оно неслышно передавалось  ему в подсознании. Он приказал готовиться к битве.

Дозорные донесли, что польское войско стало в Рябовой пустыни, не доходя четырех верст до реки Жабны. Полякам или обходить изгиб реки по бездорожью и болотам, или переправляться через Жабну. Скопин выслал дозорных, и отряд конных под началом князя Борятинского следить за тем, где поляки наметятся переправляться.

Поляки сошли с дороги, обошли переправу под Никольским монастырем и вышли на берег неподалеку от впадения Жабны в Волгу.

В ночь с 17-го на 18-ое августа они встали на берегу у большого села Пирогово. Утром начали переправляться, в ночь с 18-го на 19-ое закрепились на правом берегу Жабны, готовя переправу всего войска. Начать переправу не успели. Утром поляки увидели перед собой все ополчение Скопина и шведов. Пришлось отступить на левый берег. Вслед за отступающими начал переправу Скопин.

 Зборовский перекрестился.

 — Слава Богу! Хвалили юного воеводу, пугали нас его ратной премудростью, а он сам в петлю лезет.

 — Того не разумею, почему он сам голову под меч кладет? — добавил Сапега.

 Польское войско не препятствовало переправе. На то и расчитывал Скопин. По его разумению поляки возрадуются возможности сбросить его войско в реку.

Поляки не трогались. Сапега со Зборовским ждали, когда двинутся скопинцы, чтобы, как бы в поединке, отрубить руку на замахе. Скопин двинул конные крылья своего войска на польский строй.

Ударили бубны, взревели трубы в польском войске. Навстречу коннице Скопина устремились уланские хоругви. Расчет прост. В сабельном бою русским не устоять против польских рубак. С гиканьем, с посвистом мчались уланы, в ответ в русских рядах раздавались возгласы:

 — Святой Макарий! Молись за нас!

Сшиблись уланы с русскими конниками. Сапега и Зборовский отсчитывали минуты, отпущенные по их расчетам, на недолгое сопротивление русских, чтобы пустить вслед за уланами гусар. Минуты истекали, завязалась жестокая сеча. Что же случилось? Такого ранее не бывало, чтобы русские устояли перед поляками в сабельном бою. Ни Сапега, ни Лисовский, ни Зборовский не могли понять природы этого чуда. Искусные фехтовальщики, они знали, что как бы ни был яростен и смел противник, мастерство всегда возьмет верх. Не дано было им измерить ярость русских. На эту ярость и рассчитывал Скопин, зачиная столь сложную битву.

Битва растягивалась вширь, открыв пешие ряды русского войска. И хотя он увидел в центре пешего строя шведов, он послал на них гусар. Гусары наклонили копья, рысью надвигались на пеший строй. Не было пехоты, которая устояла бы под ударом длинных гусарских копий. Приняли поляки приманку. На это Скопин и расчитывал. Ах, как бы было хорошо, одним ударом тяжелой конницы смести и шведов и русских пеших. Опасались лишь шведского залпа. Залпа не последовала. И шведы и русские пехотинцы попятились, открывая один за другим «гуляй-города». Избушки на катках, ощетинились пищальным огнем и длинными копьями. Гусары сломали строй, обтекая  движущиеся избушки, а из избушек разили залпами и длинными копьями. Сбоку в спину, в лицо. Гусары заворачивали коней, а избушки медленно и неумолимо наползали на польский стан. За первым рядом «гуляй-городов» второй ряд, третий. Ползли, как черепахи. В этой медлительности таилась неотразимая угроза.

Настала пора и уланам отрываться от русских конных, да не выпускали их из боя, нагоняя на «гуляй-города».

Минул полдень. Жаркое солнце опускалось за зубчатый частокол елового леса.

«Гуляй-города» сдвинули с места польскую пехоту, а гультящие Лисовского побежали первыми. Польское войско смешалось и побежало. Спасла его от полного разгрома наступавшая ночь. Бежали по знакомой дороге. Остановились в разоренной до тла Рябовой пустыни.

Сапега, Лисовский, Зборовский и Шаховской забились в келью без окон и дверей. Пахолоки принесли пеньки, чтобы было на что присесть польским воеводам. Нашлась согреться и горилка. Сапега заговорил первым.

 — Плохо, панове, дело. Что-то в этой Богом проклятой стране переменилось. Или мы переменились? Или мы разучились воевать? Привыкли, что перед нами разбегались без боя. Но сегодня это не главное. Получил я, когда мы тронулись в этот проклятый поход, известие, что король двинулся в поход на Московию. Молчал, чтобы у вас не опустились руки. Мы сегодня проиграли битву не московитам, а королю.

Пан Лисовский выругался, Шаховской мгновенно понял, что пришел его час, что не надо теперь гадать, как избавить Богданку от поляков. Сами его бросят, а вторжение короля объединит всех русских вокруг имени Дмитрия.

 — Вот оно и избавление от Скопинна и шведов, — молвил Лисовский. — Пусть король берет Смоленск, а в Москву мы его не пустим. Шуйскому — конец, нашему Дмитрию — престол.

Шаховской ушел спать в палатку, Зборовский и Лисовский  задремали  в келье. Сапеге не спалось. Он вышел из кельи.

Ночи в августе темные. Звезды сверкали, как омытые от небесной пыли. Мысли Сапеги возвратились к Марине Мнишек. Все о том же думы: не промахнулся ли, когда Марина предложила ему разделить с ней судьбу? Но всегда наготове у колеблющихся утешение: в то время такой союз был невозможен. Сила Богданки была на взлете, еще многие верили, что он и есть царь Дмитрий. Ныне  самозванный Дмитрий становится никому не нужным. Королю — Смоленск, а ему, Сапеге, с Мариной вся русская земля?

Глава вторая

Известия из Московии приходили в Вавельский замок к Сигизмунду с большим опозданием и выглядели одно утешительнее другого. Что осталось у царя Шуйского? Москва, Смоленск, да Новгород. Гонсевский и Олесницкий составили для короля чертеж Московии и отметили в нем города, покорившиеся тушинскому Дмитрию, как считалось, само собой, польскому воинству.

 — Да, что же осталось у царя Шуйского? — с удивлением спросил король. — Рожинский, Лисовский и Ян Сапега завоевали Московию? Нет ли здесь преувеличения?