Представление должно продолжаться - Екатерина Мурашова

Рабочие получают паек: в обеденный перерыв – осьмушку хлеба на каждого (иногда вместо хлеба выдают овес), а вечером – мерзлую картошку.

Однако настроение на удивление бодрое.

Пожилой рабочий указывает Январеву на человека в темном пальто, подчеркнуто держащегося в стороне от разговора:

– Инженер наш, Андрей Андреевич Измайлов. Всем здесь руководит, любую штуку изобрести может. Единственный, кто не бросил завод… Когда-то тоже революционером был, в тюрьме сидел, в Сибирь был сослан…

Любопытство погнало Январева говорить с тем, кто явно избегал всяческого общения.

Широко расставленные зеленые глаза, морщины вокруг глаз. Твердая линия рта.

– В какой партии вы состоите, Андрей Андреевич?

– Я – бывший член Народной Воли, – простуженный, хрипловатый голос.

Народной Воли?! С ума сойти! Когда же это было?

(история жизни и любви Измайлова описаны в романе Н. Домогатской «Красная тетрадь» – прим. авт.)

– Теперь вы сочувствуете большевикам? – спросил Январев, уже прикидывая содержание статьи, которую вечером напишет.

– Я теперь никому не сочувствую, кроме своей семьи, – отрезал Измайлов.

– Но почему же вы здесь?

– Чтобы оживить завод. Неужели это непонятно? Еще одной холодной зимы Москва просто не переживет, а торф сейчас – единственно доступное промышленное топливо. Значит, нужны машины.

– Но вы оказались единственным инженером…

– Какое мне дело до других? Я прожил на этом свете достаточно, чтобы понять: каждый должен делать то, что он умеет лучше всего. Свое дело. Обращая при том как можно меньше внимания на все прочее. И именно это всегда оказывается правильным. Вы не согласны?

На дне зеленых сумрачных глаз какой-то почти лукавый вызов.

– Согласен совершенно, Андрей Андреевич.

– Тогда желаю удачи. Простите, но мне надо работать. Надеюсь, вы не собираетесь отвлекать людей и организовывать митинг посреди этой лужи?

– Ни в коем случае.

Глава 19,

В которой Арсений Троицкий скорбит по своей музе, а Адам Кауфман сообщает Аркадию Январеву ужасную новость

Здравствуй, Аркаша!

Как у тебя в столице дела? Мы живем… Как же мы живем?

Вот подлинный случай, о котором в городе несколько (недолго впрочем) поговорили. Один господин заметил, что за ним уже давно следует дама и пристально на него смотрит. В конце концов он остановился и спрашивает:

– Что вам угодно?

Она говорит: простите, но я хотела бы узнать, откуда у вас та пара платья, которая на вас надета?

– Купил на Сенном рынке.

– А в правом кармане есть прореха?

– Была, но моя жена заштопала. Но в чем дело?

– Видите ли, именно в этом костюме я две недели назад похоронила своего мужа…

Где-то так. Но главное в нашей нынешней жизни – слухи. Слухи стихийные, буйные, космические, в неуправляемости и причудливости своей похожие на явления тропической природы, но зарождающиеся в миазмах городского духа, случайных перестрелках, перезвоне колоколов, переносимые как будто не людьми даже, а ветром или таинственными лучами, выпадающие на город вместе с желтым, похожим на пшено снегом и мутным дождем… Вариант массового гипноза.

К четвергу в Петербурге будут немцы.

Войска Юденича захватили Колпино.

Английские дирижабли движутся к Петрограду через Норвежское море.

Бухарский эмир объявил войну Советской России.

Массовый гипноз. Надежда пополам с отчаянием.

Спасибо тебе за письмо с протекцией. Клиника конечно национализирована, но не закрыта. Я – главврач. Весь город – мой пациент.

Печки-буржуйки стали сосредоточием жизни. Вокруг ни происходит вся жизнь. Склизкие селедки, разделанные на серых революционных газетах. Тексты по большей части – вариант агрессивного неструктурированного бреда, говорю тебе как психиатр. «Социалистическое отечество в опасности!» Глаголы «задавить» «удушить» «расстрелять» – ведущие почти в любом материале. Причем в равной пропорции «задавят» «удушат» «расстреляют» они «нас» или «мы» их. «Они» множатся и видоизменяются едва ли не ежедневно. Плывет в глазах. От голода? От подступающего бреда? Одновременно: парад на Дворцовой площади и митинги в каждом районе. Петроградские рабочие приветствуют создание Коммунистического Интернационала…

На пайки выдают поистине невероятные вещи. Недавно прорвался эшелон из Белоруссии, выдали 38 (тридцать восемь) килограмм антоновских яблок. До этого были пятнадцать килограммов изюма из Ташкента. И – селедки, селедки, селедки… Ненавижу их!

Боюсь писать. Но надо. Аркадий Арабажин, вы в первую очередь врач, дававший клятву Гиппократа. Вы должны приехать. Немедленно. Вооружившись всеми мандатами, которые сможете достать. Помимо тех эпидемий (тифы всякие, холера, дизентерия, дифтерия), которые имеются в Петрограде (в Москве, должно быть, тоже), есть еще одна угроза, страшнее уже некуда. Подробности при личной встрече. Промедление смерти подобно.

Жду.

Навсегда твой Адам Кауфман, врач.

Комната с кроватью, столом и шкафом была по-прежнему холодной, но уже не казалась нежилой. В ней появились бархатные занавески – теперь любой, пробегающий по кремлевской брусчатке за каким-нибудь делом, уже не мог невозбранно заглянуть в полуподвальное окошко. На полу – полосатые деревенские дорожки (добыты на Сухаревке в обмен на лайковые перчатки, которые теперь уж едва ли пригодятся). А главное, в углу – настоящий туалетный столик с овальным зеркалом.

– Надя, я уезжаю в Петроград.

Женщина сидела перед зеркалом и расчесывала отросшие волосы. За последние месяцы ее гардероб и прическа сильно изменились. Несмотря на голод и холод прошедшей военной зимы она отчетливо похорошела и это было видно любому. В минувшую среду получила по ордеру новую кофту и сейчас гадала: заметит или не заметит?

– Надолго? Тебя посылают в командировку от Совнаркома? Предложили о чем-то написать? Твоя последняя статья о рабочих инициативах имела неожиданный успех и отклик. Еще писателем станешь… – женщина, не оборачиваясь, ласково улыбнулась мужчине в зеркале. – Рабочие Трехгорной мануфактуры подхватили почин… Так когда ты вернешься?

– Не знаю. Возможно, я уезжаю в Петроград насовсем. Я хочу вернуться к работе врача. Адам Кауфман, мой старый друг, зовет меня. Я уже получил направление в комиссариате…