Представление должно продолжаться - Екатерина Мурашова

– Анархисты… – усмехнулся Январев. – Я в 1904 году встречался с Кропоткиным. Огромного ума и образованности человек, пять языков знает… Всех вас, кто не стрелял, отпустят, но сначала протащат через бюрократическо-тюремную волокиту. Это может месяцы занять. А в деревне – весна, земля, сеять надо. Я выведу тебя через калитку за баней, если ты пообещаешь мне, что немедленно уберешься из Москвы.

– Сей же день, к вечеру уже далеко буду, – качнул головой Степан. – Только скажите, вы это почему… ну не ради ж того, что двенадцать годов назад нарыв мне резали… ради нее, Люшки, милость проявляете?

– Да, – кивнул Январев. – Ты дорог Любовь Николаевне и, наверное, нужен сейчас. Пошли.

В свете свечи кожа женщины казалась медовой и слабо мерцала. Роскошная коса уложена вокруг головы и похожа на нимб и свежую хлебную плетенку одновременно.

«Хозяйка бывшая, купчиха. Раз глянешь на нее и понимаешь, что – голодный. Во всех смыслах» – с усмешкой сказал приведший женщину красногвардеец.

– Раиса Овсова… Откуда я знаю вас, Раиса, ведь мы никогда не встречались, иначе я наверняка вспомнил бы ваше лицо? Я даже откуда-то знал, что вы жили именно здесь, в Замоскворечье, на этой улице…

– А как вас звать-то, голубчик большевичок?

– Январев… То есть Аркадий Андреевич Арабажин.

– Ох! – охнула женщина и ее глаза вмиг наполнились слезами. – Так это ж вы то последнее письмо за моего голубчика незабвенного Луку писали…

– Конечно! Раиса Прокопьевна! – хлопнув себя по лбу, воскликнул Январев. – Вы – купчиха, сектантка, та женщина, которую до последнего вздоха любил Камарич!

Раиса тихо и просветленно плакала. Слезы катились по ее медовым щекам, как по иконе. Январеву самым парадоксальным образом захотелось перекреститься. Место и время для этого благочестивого жеста выдались самыми что ни на есть неуместными – под ногами валялись вскрытые консервы и бутылки с отбитыми горлышками, на паркете – лужи самого отвратного вида, обивка мебели порезана, везде разбросаны засаленные игральные карты…

– Особняк теперь реквизируют наши товарищи под свои нужды, – сказал Январев. – Что же вы станете дальше делать, Раиса Прокопьевна?

– Светел белый свет и раздолен во всякое время, – улыбнулась Раиса. – А нынче еще весна-красна идет. Нешто мне промеж всей этой радости места не найдется?

– Что вы умеете?

– Да ничего вроде.

– Этого не может быть. Вы так красивы…

– Что могла бы пойти в наложницы к какому-нибудь голубчику начальнику? – усмехнулась женщина. – Это у меня уже было. Теперь чего-нибудь другого хочу.

– Чего же конкретно? – Январев сам не понимал, почему настаивает. Какое его дело? Камарич давно в могиле, а эта женщина с ее красотой и верой вовсе не просит его покровительства. В конце концов у сектантов ведь есть свои, неизвестные прочим людям, пути и связи…

– Я за раненными ходила. И за больными смогла бы. Физиологию изучала, понимаю.

– Неужели? Это дело. Медицинского персонала не хватает. Если понадобится, обращайтесь ко мне, я замолвлю за вас слово.

– Спасибо вам, голубчик Аркадий Андреевич…

– А-нар-хисты, – раздельно и презрительно произнес от стола латыш-красногрардеец, методично сортировавший отобранные у анархистов вещи: украшения налево, деньги направо, оружие – по центру стола. – Обычные уголовные по большей части. Все понимать могу: грязь, пьянство, разврат, все, кроме одного: зачем обивку на мебелях ножами порезали? Мебель – откуда? При чем? Это и есть анархия? Или что?

– Это революция, голубчик большевичок, – ласково откликнулась Раиса. – Чтобы своей волей мир изменить, надобно от Божьей воли отойти хоть маленько. А если человек от Бога отходит, так куда ему идти-то, ежели по сути рассудить? Только мебеля резать…

Из-за бессолнечного белого неба за стеклами окна кажутся слепыми. Массивные столы, шкафы и конторки – как стадо испуганных мастодонтов; темно-зеленый лак потерт и местами поцарапан, а резное стекло одного шкафа раздроблено пулей. В прошедшем ноябре здесь воевали, как везде. Чиновничий чернильный дух, впрочем, так и не выветрился.

Товарищи, расположившиеся за длинным столом, за царских чиновников вполне могли бы сойти: подстриженные бородки, пенсне, хорошие костюмы с галстуками и часовыми цепочками, – если б не митинговая манера говорить напряженными рублеными фразами, рассекая воздух резкой жестикуляцией. Так теперь говорили почти все и везде – вольно или невольно подражая своему вождю, одобрившему наименование «народные комиссары», потому что оно «ужасно пахнет революцией».

– Продразверстка в деревне встречает ожесточенное сопротивление. От предательских кулацких пуль гибнут десятки товарищей.

– Крестьян можно понять. Они вырастили этот хлеб своими руками и вовсе не хотят его кому-то отдавать. Тем более – бесплатно.

– Но без продотрядов Москва просто вымрет от голода. Причем в самое ближайшее время. И надо же еще кормить Красную Гвардию, которая сражается с врагами революции…

– Нужен какой-то принципиальный ход. Обмен на что-то нужное крестьянам. Промышленные товары…

– Звучит разумно, но вы же знаете – практически вся промышленность стоит. Квалифицированные рабочие либо воюют, либо погибли на фронте, либо уехали по деревням, спасаясь от голода…

– С этим в любом случае придется что-то делать прямо сейчас. В первую очередь – железные дороги. Ремонт вагонов, запасные части. Если они встанут, Советская Республика падет немедленно.

– Критически нужны гайки и болты для железной дороги и литье для машин, добывающих торф. Я слышал, на старом «Гужоне» есть какая-то рабочая инициатива. Надо бы к ней присмотреться, если дело того стоит, осветить в «Окнах РОСТА». Может быть, организовать митинг. Кто-то может съездить туда?

– Я готов. Прямо сегодня.

– Отлично, товарищ Январев.

В разбитые окна старого завода у Рогожской заставы хлещет холодный дождь. Зимой замерзли и полопались старые водопроводные трубы. Грунтовая вода залила прокатный и мартеновский цеха. Станки ржавеют в лужах среди груд пережженных кирпичей, разбросанных моделей, слитков металлического лома. Когда-то здесь работало больше четырех тысяч человек… Где они теперь?

Двадцать пять рабочих пытаются запустить самый маленький, четырехтонный мартен – номер семь. Огнеупорный кирпич для ремонта собирают в лужах со двора, среди почерневших, но еще не растаявших сугробов. Там же находят и таскают доски и бревна на топливо. Буквально руками, чтобы сохранить кирпич, разбирают мертвый шестой мартен. Все необходимое делается из подручных материалов на основе технической смекалки.