А дальше только океан - Юрий Платонычев

Стройно вступили матросы, поддерживая своего мичмана. Тенора уносились куда-то ввысь, казалось, им тесно, они рвутся к солнцу. Баритоны тоже уходили кверху, но знали свой предел. Лишь басы никуда не уносились, никуда не рвались, наоборот, сдерживали других, хотя и сами тосковали… Голоса, как реки, достигнув моря, сразу обрывались, словно и не было их вовсе, а был единый поток — голос Щипы.

Дальше пели раскованнее, голосистее. Видно, распелись, да и смущение поубавилось, а когда Щипа вернулся к своей думке, всплакнул напоследок и резко оборвал, в зале сперва было тихо, потом как взорвалось! Люди что-то выкрикивали, вскочил с места майор Скоробогатов, которому как члену жюри вскакивать не полагалось; даже Карелин, отдавая дань искусству соперников, стоя бил в ладони.

Жюри собралось у начальника клуба, Терехов тоже решил принять участие в обсуждении программы, пригласил с собой Ветрова и Игнатенко.

— Ну-с, — Терехов добродушно поглядывал на жюри поверх очков, сползших в ходе долгих дебатов на нос, — хоры, пляски, чтения вы уже рассмотрели. А что скажете о вокально-инструментальном ансамбле Колотухина и о капелле мичмана Щипы?

— Мне представляется, — многозначительно заговорил начальник клуба, явно намереваясь упредить чью-то критику, — ВИА, так для краткости будем называть вокально-инструментальный ансамбль, где солистом матрос Колотухин, бесспорно на высоте. Динамизм, экспрессия, современность… Вы посмотрите, сколько сил у Колотухина! Может, это грубо, но двадцатый век из него так и прет!.. А чувство ритма?! Конечно, никакого сравнения со всеми другими ВИА. Моя отметка — круглое пять.

Терехов рассматривал начальника клуба и с грустью думал, в чьих руках теперь вкусы молодых людей. А Скоробогатов весь напружинился, но сдержал, что прорывалось наружу.

Адель Аполлоновна, женщина в очках, ведавшая в Доме офицеров музыкальным кружком, высказалась осторожно:

— Мелодии не слышала. Ритм, безусловно, значился, но уж очень упрощенный.

— Разрешите, Иван Васильевич, — резко поднялся Игнатенко. — Хотя у меня и совещательный голос, но хочу возразить Адели Аполлоновне. Какое имеют значение ритм, мелодия, если матросам это нравится?.. У нас почти в каждой команде есть свой ВИА. Так что плохого, если парни потянулись к песне? А уж как они там!.. — Игнатенко махнул рукой. — Раз нравится громко да хлестко, пусть себе на здоровье. Лишь бы заняты были.

Скоробогатов часто задышал носом, но, видно, опять сдержал в себе какой-то порыв.

— Евгений Осипович, ваше просвещенное мнение? — обратился к нему Терехов.

Скоробогатов разыскал в карманах и разложил перед собой бумажки с пометками, но заговорил, совсем в них не заглядывая:

— Здесь мы слышали, что из «маэстро» Колотухина прет двадцатый век. Я утверждаю, что из него прет вульгарность и нахальство. Надо же! Орать в микрофон благим матом! Микрофон выдержал, а каково нам?.. — Скоробогатов с жалостью воззрился на начальника клуба, потом на Игнатенко.

— Евгений Осипович, — в реплике начклуба звучало неподдельное сочувствие. — Наше поколение поет другие песни, чем ваше, и вам трудно нас понять…

— При чем здесь поколение! — возмутился Ветров. — Каждое поколение имело своих певцов и свою пародию на певцов. А Колотухин даже не пародия. Колотухин — крикун с микрофоном.

— Валентин Петрович, не надо, — поморщился Игнатенко, поднимая ладонь. — Разбирают нас с тобой. Посему давай помолчим. — И тихо добавил: — Не по-джентльменски…

— Я еще не договорил. — Скоробогатов скомкал свои бумажки, сунул их в карман. — Если в других ансамблях был хоть намек на пение, то у «маэстро» Колотухина и намека не было. Моя оценка — двойка!

— А ваша?.. — Терехов опять пригласил женщину в очках сказать свое слово.

Адель Аполлоновна засмущалась, засуетилась, стала рыться в сумочке, наконец решилась:

— «Удочка», я думаю… — И покраснела до такой степени, что стал пунцовым даже ее нос.

— Ну вот. — Терехов подвел черту на своей программке. — Средний балл есть. По арифметике выходит тройка. Но разве это правильно?.. Трояк есть, а песни-то нема! Где песня, молодой человек? — Он строго покосился на начальника клуба, словно тот спрятал песню в карман и не желает ее выпускать на волю. — Вот вы ратуете за двадцатый век. А ну, пропойте хоть один куплет из того, что орал Колотухин. То-то!.. Разве что «ла-ла, ха-ха». Повторять противно!

Неожиданно в двери появилась щель: за нею кто-то явно нервничал, пришлось начальнику клуба выйти и успокоить не в меру любопытных.

— …И последнее. — Терехов близоруко всматривался в программку. — Вокальная группа мичмана Щипы. Слушаем, товарищ начальник клуба.

— Неплохо, конечно, — кашлянул тот в кулак, — но… Архаизм. Песня ходила где-то еще в прошлом веке, а так… В общем, ставлю четверку.

Адель Аполлоновна опять что-то забыла в сумочке, но тут же с вызовом глянула на начклуба:

— Я бы рискнула поставить высший балл…

— А я его ставлю безо всякого риска, — убежденно заявил Скоробогатов. — Широта дыхания, напевность, очень профессионально… Щипа, наверное, с музыкальным образованием?

— Школа механизаторов и мичманские курсы, — пояснил Ветров.

— Говорите, прошлый век?.. — Терехов снял очки и стал их протирать краем большого платка. — Это же замечательно, когда песню поют сто лет! А сколько проживет ваша «ла-ла, ха-ха»? Когда выходили из зала, — Терехов будто размышлял вслух, — слышу, за спиной матрос напевает: «Гляжу я на небо…» Вот, думаю, здорово! Песня в кубрик пошла… Оно, конечно, и новые есть сильные, но и старые вспоминать не грех. Особенно такие…

Щиповский октет стал той гирькой, что окончательно перетянула чашу весов на сторону самодеятельности из коллектива Павлова. Ветров очень рассчитывал еще на фортепьянную классику Лили Городковой, но в самую последнюю минуту у той что-то заело. Ну да не беда, впереди День флота, там сыграет. Хорошо, что конфуз случился не на смотре, а на репетиции, хорошо, что Щипа со своими хлопцами оказался на высоте.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Как быстро уносится время! Давно ли встречали конструкторов, а скоро их провожать.

Новыми торпедами настрелялись вдоволь. Пока все текло как по маслу: ни поломок, ни отказов. В океане моряки добивались метких попаданий, не было случая, чтобы лодкам-целям удалось увильнуть, сколько бы они ни хитрили. Приготовители научились сноровисто разбирать, собирать, настраивать аппаратуру, находить любые разрегулировки и так же быстро устранять их.

Как-то в шутку Городков заявил Рыбчевскому, что может теперь готовить торпеды с завязанными глазами, однако Рыбчевский постарался охладить эту его пылкую самонадеянность.

Шутки шутками, а конструкторы полезный след оставили.

Стоило их главному толкачу Бучинскому столкнуться в эти дни с неотлаженным проверочным стендом, с неаккуратно разложенным инструментом или с тем, что в умывальнике к чистому полотенцу и куску мыла не добавлен кусок пемзы, как он, оправдывая свою фамилию, затевал такую бучу, что нарушители тут же зарекались допускать впредь что-либо подобное. Бучинский громогласно требовал сурового наказания всякого, кто даже в мелочах позволял себе неуважительно относиться к «торпэдам»; он утверждал при этом, что пользуется-де «мэтодом» Петра Первого — нерадивых таскает за бороду, покуда они не станут радивыми.

Так или иначе, но скоро многие стали удивляться, как это они жили до сих пор? Даже Самойленко, путь которого в когорту радивых еще только начинался, случалось, отказывался приступать к торпедам, если вдруг не обнаруживал пемзы и не мог потереть ею свои белы рученьки.

Правда, «торпэды» и «мэтры», «пэмзы» и «мэтоды» с легкой руки Бучинского были без промедления включены в лексикон местных острословов, но это не меняло дела.

Жесткость, неуступчивость, придирчивость конструкторов к торпедистам, а еще больше торпедистов к самим себе и приводили к успехам в океане. Торпеды на всех учебных стрельбах вели себя послушно. Моряки начинали думать, что у них появилась техника, которая никогда не ломается. Такое благополучие Павлова почему-то настораживало. Он слишком хорошо помнил прежние годы, когда поломки все-таки случались, и, возможно, не сознавал еще, что теперь годы другие, что печальный опыт учтен, что и на заводах теперь догляд не прежний. Однако в глубине души настороженность он носил.

Как-то в кабинет Павлова с испуганным видом протиснулся Рыбчевский, плотно затворив за собой дверь. Понизив голос, он поведал, что сам видел, как мичман Молоканов облокачивался о торпеды, чуть не обнимал их, а Самойленко даже сидел на торпеде с книжкой в руках. Сам Рыбчевский так, видно, опешил при таком «кощунстве», что не нашелся, как его пресечь на месте, а может, боясь привлечь внимание Бучинского, решил не подымать при нем шума.