А дальше только океан - Юрий Платонычев

За новой, еще не привычной работой время идет быстро. Надо торопиться — вот-вот пожалуют подводники торпеды принимать. Городков заученно вынимает из-под кителя карманную «луковицу», щелкает крышкой и в который раз любуется римской цифирью на перламутровом диске. Хороша «луковица»! Купил по случаю на Кавказе, выручил горемыку, собиравшего деньги на обратный путь. Куда там наручным! Если говорить строго, наручные часы не хуже карманных, но уж больно неловко в торпедах с ними орудовать. Зато карманные — красота!..

По старым меркам времени бы хватило, но Павлов завел новое правило — показывать подводникам не только окончательное приготовление, но и часть предварительного: мол, стратегия этого в том, что теперь подводники не кота в мешке принимают, а сами знают, что получают, уверенность имеют. Показывать-то, конечно, хорошо — и себя лишний раз проверяешь, и другим глаза открываешь на незнакомое, — но все же хлопот прибавляется — по цеху люди толкаются, мешают…

Правая рука Городкова на ключе, в левой — секундомер. У одной горловины — Самойленко, у другой — Молоканов. Савелов издали кивает, дескать, давай, начинай… Главную машину собрались проверять. Вообще-то, за ключ браться и машину включать — дело первого номера, а не командира расчета. Но уж больно хочется Городкову самому включить, да и Самойленко не возражает.

— Прочь от гребных винтов! — В голосе Городкова твердейшая сталь.

Специалисты усмехаются, слыша такую команду: у торпедного хвоста никого и так нет, можно смело вращать винты без всяких предупреждений. Но Городков и бровью не ведет — правило есть правило, береженого бог бережет.

Хрусткий щелчок — Городков откинул ключ, запустил секундомер, считает. Вдруг, как прорвало: бухнуло, зашуршало, загомонило. Шум нарастал с каждой секундой, по цеху понесся ветер, винты закружились, их уже не видно… Городков слушает. Закрыл глаза, как доктор, приникший к груди больного, ловит посторонние шумы: если такие обнаружит, враз забракует торпеду. Савелов тоже зажмурился, тоже прислушивается, впрочем, как и Рыбчевский, хотя тот не близко.

Все оказалось в ажуре. Городков уже положил ключ. Тихо. Лишь в ушах какой-то гул. Так всегда бывает.

— Как? — Городков спросил у Савелова, будто и сам не слышал, как.

Савелов развел руками, мол, чего спрашиваешь, конечно, здорово! Рыбчевский на верхотуре тоже доволен, тоже кивает, мол, хорошо.

Однако Городков попросил Савелова подойти поближе, посмотреть на ободранную руку Самойленко:

— Кровь наша вопиет, чтобы вы горловину эту расширили, а преобразователь сдвинули назад. Иначе с вашей торпедой без рук останешься!

— Не так это просто, — заартачился Савелов, заглядывая в ту самую горловину. — Легко рассуждать: взял и сдвинул! Тут, милый, граммы на учете…

— Подумаешь, граммы! — с нарочитым простодушием воскликнул Городков. — Вот этот груз на вершок вперед, а преобразователь на вершок назад…

— Слова, достойные мыслителя! А вы подумали, что образец пошел в серию?..

— Товарищ Городков, — Рыбчевский вырос, как из-под земли. — Для чего у вас журнал предложений?.. Туда и записывайте. А с конструкторами поговорим потом.

— Не удержался… — с досадой признался Городков. — Думаю, Савелов не будет на меня в обиде.

Откуда-то появился Федотов. Ни слова не говоря, он приложил линейку к горловине и что-то записывал на бумажке.

«Лед тронулся! — подумал Городков, с уважением следя за конструктором. — Земля богата не только «дубами»!»

Подводники пришли придирчиво строгими, неуступчивыми. Одним своим видом говорили: «Ну-ка, ну-ка, покажите, что вы наготовили. Только учтите, никакой потачки не будет. А то знаем мы вас!»

Городкову становится веселее, когда он вспоминает, что на кораблях в свое время и его так накручивали, велели береговикам спуску не давать. Теперь-то он знает, что береговики и сами себе не дают спуску!

Протяжно завыл кран. Торпеда приподнялась, грозно проплыла по воздуху и вот уже начала медленно оседать в огромной ванне.

Моряки притихли, хватко следят за последней манипуляцией, сильно хотят, чтобы все было в порядке. А торпеда окунулась, остановилась на миг, будто вода для нее холодна, и погрузилась, совсем притонула. Пузыри хлюпают крупные, мутные, но это ничего. Это архимедовский закон выполняется — тело вытесняет жидкость. Кончила вытеснять, вот теперь не дай бог увидеть пузыри. Эти пузыри уже будут другие. Из самой торпеды. И ничего, если травит крышка или пробка: поджал, сменил прокладку и порядок, а если травит по стыку или по шву?.. Тогда и впрямь дело швах!

Городков побледнел, Самойленко покраснел, Молоканов не показывает свой золотой зуб, одному Кукушкину — минеру лодочному — все нипочем, знай себе, стоит руки за спину, размышляет.

Тридцать секунд, сорок, шестьдесят… Вода — тишь да гладь. Укупорка полная.

— Вира!..

У второй торпеды сперва тоже было ничего, да вдруг пузырь выскочил. Судили, рядили, сошлись на том, что пузырь шальной, однако пришлось повторять все сызнова.

— Ну? — Городков с видом победителя взирает на Кукушкина. — Давай, Боря, подписывай, что принял.

Бориса Кукушкина на эмоцию не возьмешь, сначала он прочитал контрольные листы от «а» до «я», удостоверился, что все подписи, в том числе и городковская, на месте, и лишь тогда поставил свой автограф с вензелем.

— Смотри! — Он строго погрозил пальцем Городкову: — Беру тебя в первый отсек заложником. Коли что — зарядим в аппарат и выстрелим следом за твоей торпедой.

— Не грози, Боря, — парировал Городков, — ты расписался, и торпеды теперь твои. Коли что — адмирал выстрелит сперва тобой, а уж потом мной. Так что идем ужинать…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Рубка мелко дрожит. Лодка сначала медленно, потом все быстрее пятится от причала.

На мостике, рядом с сигнальной приступкой, втиснулись Павлов с Бучинским, не хотят никому мешать. Адмирал Панкратов тоже здесь — на мостике отходящей лодки. Молчит, губы пожевывает, словно они вкусные, природу созерцает, а у самого косое зрение включено на полную. Ни на секунду не теряет из виду ни берегов, ни командира, ни его помощников. Его лохматые брови, как гусеницы, передвигаются своими частями то кверху, то книзу, а прищур густых ресниц как никогда зорок и строг. Мимо проплывают знакомые, изученные до малейшей складочки мысы, скалы, рифы. К ним все внимание. Они как дорожные знаки на бойкой улице. Взгляды командира и адмирала то и дело меряют расстояния, схватывают направления. Верный глаз не хуже любой техники. Особенно панкратовский глаз.

Павлов с Бучинским никуда не целятся, ничего не меряют, ничего не схватывают. Просто любуются. Им можно любоваться.

Поднявшийся к самому поднебесью утес белеет сверху маячной башенкой. Как она туда забралась?.. От башенки сбегают вниз почти к самой воде извилистые желто-серые нити. Это птичьи отметины. Птицы не обошли своим вниманием ни одну расщелину, ни один выступ, ни одну вмятину. Они взмывают, садятся, хлопают крыльями, голосят… Над башенкой тучка. На всем огромном небе всего две темные дождевые тучки: одна побольше, прячась за зубьями сопок, лениво наплывает на городок, а эта, совсем крохотная, будто непослушное дитя, побежала вперед да и застряла над башенкой, загляделась. А может, зацепилась?..

Но вот маячный утес уже позади, и Павлову с Бучинским не надо больше задирать головы, чтобы любоваться на него.

Адмирал прячет улыбку в перчатку, он хорошо знает, что величавый утес с его башенкой еще никого не оставлял равнодушным, а уж тех, кто не часто выходит в океан, и подавно.

— Эх, мать честная, как же так, а?.. Фотоаппарат не захватил! — Потрясенный красотой берегов, Бучинский никак не может успокоиться, все оборачивается.

Адмирал сочувственно кивает, отлично понимая Бучинского. Сколько раз он сам проходил утес и мысы, что врезаются в залив, а до сих пор им удивляется, только теперь незаметно для других.

— Восторгайтесь, восторгайтесь, — продолжая улыбаться, снисходительно цедит Панкратов. — В вашем распоряжении всего ничего…

Да, от пирса до точки за входными мысами и впрямь всего ничего. Остальное, в большинстве своем, будет внизу, под водой, а под водой ни мысов, ни солнышка, ни птичек, ни такой вот башенки с тучкой, внизу только служба, дело, моряцкая жизнь.

— По местам стоять, к погружению! — Голос у командира тихий, будничный.

Павлов с Бучинским нырнули в люк и нашли себе уголок в центральном посту, где могли все видеть и слышать, не стесняя подводников.

За стенками бунтовала вода, заполнявшая цистерны, пол чуть наклонился, лодка уходила в глубину. Павлов следил за стрелкой глубиномера, отсчитывающей деления, и представлял, какое дикое давление за бортом, если стрелка проскочила сотню и разменивает вторую. Но вот «поклон» уменьшается, пузырек дифферентомера ползет к середине, лодка выравнивается и теперь почти на ровном киле идет дальше.