А дальше только океан - Юрий Платонычев

— Пробежит не хуже! — уверял Бучинский. — На госиспытаниях бегали отлично!

— Поживем — попробуем… — Адмирал, оборачиваясь к командиру, распорядился: — Давайте в исходную точку.

Снова погружение, выход на исходную позицию, снова поиск и атака. Но во второй раз задание усложнилось и многое было по-другому. Лодка погрузилась на значительно большую глубину, ринулась в атаку быстрее, чем прежде. И лодка-цель шла глубже, быстрее, а главное, выписывала такие немыслимые кружева, что трудно было понять, как торпеда могла ее настигнуть. Однако сомнения рассеялись, когда торпеда нашла вертлявую цель и волчьей хваткой в нее вцепилась.

После всплытия Павлов с Бучинским выскочили на мостик вслед за адмиралом. В лицо дунул колючий, не по-летнему холодный ветер, который сразу метнулся за ворот и мурашками прошелся по спине. Океан ходил ходуном, волны бухали в рубку, дробясь на тысячи брызг, и как из брандспойта обдавали моряков. В воздухе носилась водяная пыль, словно лил сильный дождь. Но дождя не было, это ветер с яростью срывал и бросал в небо верхушки волн.

«У-у-у-ух!.. У-у-у-ух!..» — дружным дуэтом стонали ветер и волны. Иногда на какие-то мгновения уханье прекращалось, чтобы оглушить тишиной, и тут же раздавалось с новой силой.

— Вот погодка! — Бучинский выглядел растерянным, его всегда улыбчивый рот краями загнулся книзу. — Как же теперь ловить торпеду?!

О том же беспокоились и моряки, хорошо знавшие, как трудно ловить на такой волне даже обнаруженную торпеду. Малейшая неточность при подходе к ней может обернуться пробоиной в борту или тем, что торпеда утонет, а то тем и другим вместе.

Вдали маячил противолодочный корабль, рядом бултыхались катера-торпедоловы; лодка в надводном положении медленно сближалась с ними. Волны, вспененные ее могучим корпусом, шипя расступались, стремительно обтекали выпуклости и так же стремительно уносились за корму, не забывая по пути врезаться в рубку и окатить моряков, посмевших тягаться с ними.

— Поймаем… — повторял Панкратов, пристально вглядываясь в исколотую брызгами мглу. Но по его тону чувствовалось, что он не очень уверен в своем утверждении, пока что ищет варианты получше и готов выслушать разумные советы других.

Но вот адмирал повеселел, по его улыбке было видно, что решение он нашел, однако спросил:

— Так что будем делать?

Павлов вспомнил торпедные стрельбы катеров, вспомнил, как длинные и высокие крейсера в штормовое ненастье прикрывали собой участки моря, где катера вылавливали торпеды. От командиров крейсеров такое прикрытие требовало немалого искусства; главное — надо было надежно загородить от ветра и ловца, и торпеду и в то же время не навалиться на них, не подмять под себя. Крейсера здесь не было, но противолодочный корабль вполне мог бы выполнить ту же роль.

Потому Павлов предложил адмиралу:

— Неплохо бы поручить противолодочникам стать на пяток минут хорошим забором…

— Подходяще. — Похоже, что адмирал сам пришел к такому мнению и был доволен, что его разделяют другие. — Даю команду…

Полосатая торпеда то замечалась на гребне волны или у ее подножия, то совсем пропадала из виду, посланный за ней катер взлетал и проваливался еще пуще. С севера к ним начал приближаться противолодочный корабль. Его острый форштевень, вздернутый ввысь, тоже отпускал поклоны в такт волне, но даже и в самом низком положении оставался высоко над водой. Еще немного, и серая ширма ПЛК загородила от ветра участок воды, где находились торпеда и катер. Простым глазом видно, как волна там уменьшалась, но не настолько, чтобы катер без хлопот мог подступиться к торпеде. Рулевому там приходится лихорадочно крутить штурвал, заставляя суденышко шаг за шагом приближаться к торпеде; матрос с длинным шестом еле удерживается на ногах, крепко вцепившись в поручни.

Пятнадцать метров, десять, пять… Вслед за взмахом шеста стальная удавка намертво опоясала головку торпеды. Из-под кормы катера тотчас забурунилась пена, и длинная полосатая сигара, как загарпуненный кит, послушно пошла к ловцам. Адмирал отпустил бинокль, одобрительно взглянул на Павлова, будто тот командовал катером, изловившим торпеду. Все. Можно идти домой!

— Фу-у! — невольно вырвалось у Бучинского.

— А вы как думали!.. — Привычный к этому адмирал шутил, ему было весело.

— И все же стоит намылить шею синоптикам! — возмущался Бучинский. — Никто не предупредил о плохой погоде…

— Океан-то голый: станций нет, суда ходят по проторенным дорожкам, — объяснял ему Павлов. — Ну, а спутники… Спутники еще не могут все прощупать.

— Виктор Федорович, не оправдывайте шалопаев. У ветродуев теперь такие возможности, что спрогнозировать микроклимат, если не лениться, — семечки!

— Только не в океане.

— А я все же убежден, — не остывал Бучинский, — что это грубый прохлоп.

— Прохлоп! — усмехнулся адмирал. — Поди-ка, уследи! В океане что ни точка — новый подарочек зарождается.

ПЛК и катера уже еле видны. У лодки в океане есть еще заботы, но и она сегодня долго не задержится.

— Когда будем дома? — тихо спросил Павлов у командира.

— А где мы сейчас? — улыбнулся тот и почему-то вздохнул.

— Ну хорошо, — принимая шутку, весело произнес Павлов. — В таком случае, когда придем в гости?

— По расчетам, в ноль тридцать.

— Добре…

В океане дело сделано. Мыслями Павлов был уже на берегу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

После замкнутого пространства подводной лодки мир казался Павлову огромным и удивительным. Прохладная ночь сильно пахла водорослями, на закатной стороне неба, по его нежной синеве, вызубривались далекие горы, чуть правее, на склоне сопки, возвышавшейся правильным конусом, спал военный городок. Под круглой луной холодным серебром плавился угомонившийся океан. Даже не верилось, что совсем недавно он гневался и клокотал, ярился и швырял пену.

Из приоткрытой рубки корабля, стоявшего у соседнего причала, доносилась широкая, волнующая мелодия. Чарующие звуки музыки заполняли все вокруг. Чудилось, что океан не только прислушивается к ней, но и вполголоса подпевает, сверкая по горизонту мелкой чешуей.

Мягко пели скрипки. Проникновенная их исповедь звучала сдержанно, доверительно, словно то не струны пели, а открывалась просторами Русь необъятная, по бескрайним ковыльным степям шумел легкий ветерок, теплый, шаловливый, ласковый. Потом ветерок начал крепчать, разгонялся, буйно колыхался в травах, в пшеничных нивах, в березовых рощах, гнул камыши у широкой реки… А может, то сам батюшка Океан заговорил? Сначала он радовался ветерку, ластился к нему, угождал, а как запел ветер в снастях, заскрипел в мачтах, засвистел в полную силушку, тогда и океан разошелся… Но почему степь, почему океан?.. Может, то звуки — слова притчи туманной, слышанной в далекой юности, может, чья-то душа рвется в смятении? Да мало ли что всколыхнется, когда слышишь настоящую музыку…

В последние годы Павлова все больше привлекал волшебный мир звуков. А началось это давно. Еще мальчишкой, делая уроки за отцовским столом, иной раз он забывал выключать картонный, в виде тарелки, репродуктор и с удивлением замечал, что репродуктор совсем не мешает, даже помогает думать, когда приносит тихие, задушевные напевы. Что там передавалось, он не знал, но постепенно музыка начинала нравиться. Особенно хорошо было под музыку читать книги: отважный д’Артаньян казался еще отважнее, Соколиный Глаз еще благороднее… Потом, уже в военно-морском училище, старенький капельмейстер так складно рассказывал о Моцарте, Григе и, конечно, о Чайковском, так образно дополнял рассказанное своим духовым оркестром, что Павлов всерьез подумывал: не будь такой профессии — моряк, непременно сделался бы дирижером.

— Приобщайтесь, молодые люди, к музыке! — с дрожью в голосе призывал капельмейстер. — Море и музыка — самое прекрасное!.. Приобщайтесь к прекрасному, и оно одарит вас сторицей!

Позднее, в лейтенантах, когда служил на малых кораблях, бывало, на рейдах, коротая ночи, с удовольствием слушали Москву: симфонии, концерты, оперы…

Как-то за полночь Павлов перечитывал в «Войне и мире» место, где Наташа, готовясь встретить раненого князя Андрея, находилась в крайнем смятении; а тут как раз по радио передавали песню «Во поле березонька стояла». Так с тех пор и остались в глубине его памяти вместе — несчастная, растерянная Наташа Ростова и одинокая, озябшая березка. Тогда и дошло, что большие чувства всегда рядом с большой музыкой, вернее, в самой музыке. Сама музыка — это любовь и ненависть, это восторг и уныние, это тревога и раздумье, это взлет и падение, это всегда надежда…

«Что у нас завтра? — подходя к городку, Павлов переключался на береговые заботы. — Ах, да!.. Ведь должен быть гарнизонный смотр самодеятельности… Ветров давно напоминал».