Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Ой, медовый мой! Куды я без тебя?

— Милостив бог — свидимся-а! — Сукнин спускался к берегу.

Седой, без шапки, весь в синем, старик Рудаков кричал:

— Поспешай, есаул! Дела много указать надо людям.

— Иду, атаман! — И, обернувшись, крикнул: — Золотая моя Ивановна! Не горюй, не рони слезу — свиди-имся-а!

С кручи горы со всего разбега в паузок к Рудакову прыгнул черноволосый юноша в зеленом выцветшем кафтане.

— Иншалла! Ходу з вамы…

— Ладно, Хасан! Иди, за послугу уговорно свезем в Кизылбаши.

Оглянувшись на гору, Сукнин не утерпел. Вернувшись к жене, обнимал ее, она висела на нем и плакала навзрыд.

Рудаков крикнул:

— Не медли, Федор! Сам знаешь: конной дозор в степи углядел, воинской люд с воеводой идет к Яику, надо нам упредить царевых сыщиков — самим уволокчи ноги и к батьку Степану уплавить стрельцов, казаков да и тех, что от Сакмышева к нам пристали-и!

— Знаю, атаман, и-и-ду! Прощай, кованая, — не те, вишь, времена зачались, чтоб казаку дома сидеть!.. Не зори сердца — поди! Иду, атаман.

На берегу стрельцы, опутав веревками мешок с плачущим головой, пели:

— Дайте ходу — дяде в воду-у!

— А-а-а-а! — слезливо, по-детски, скулило в мешке.

— Го-го-о-п!

Мешок взвился над омутом. Булькнув в Яик-реку, он погрузился, пуская пузыри, белые дуги и кольца волн.

— Плавай, воеводин дружок!

— Не сыщешь про нас больше!

Через час, красно-синяя на серых барках с цветными парусами, ухая и напевая песни, отчалила яицкая вольная дружина, стучали и скрипели уключины угребающих в Хвалынское море, а к вечеру того же дня пришел из Астрахани голова Василий Болтин чинить Яик и наводить порядок.

В Хвалынском море

1

Чертя белесыми полосами безграничную сплошную синеву, слитую с синим небом, идут струги, волоча за собой челны по Хвалынскому морю. Ревут и скрипят уключины. Паруса на низких смоленых мачтах подобраны, и кое-где на черном треплются флаги. Караван Разина растянулся далеко, хвост судов исчезает в мутной дали. Спереди назад и сзади наперед изредка идет перекличка:

— Неча-ай!

— Не-е-ча-а-й!..

В синей дали чернеют точки островов.

— Ладно ли идут струги?

— На восток идут, есаул!

— Острова зримы? Островов тут не должно быть!

В глубоком чреве большого струга, на нижней палубе, устланной ковром, лежит атаман с названым братом Сережкой Кривым. В трюме, мотаясь, горят свечи, падают, гаснут и, вновь зажженные, вспыхивая и оплывая, горят. Узкие окошки в трюме затянуты пузырем; в окошки бьет волной, барабанят дробно брызги. Названые братья пьют из глубоких чаш, разливая на кафтаны хмельной переварный мед. Боярский сын Лазунка, чернобородый, в зеленом полукафтанье с петлями поперек груди, возится в сундуках, плотнее составляя медные кувшины с вином. В углу трюма бултыхаются смоляные бочонки с медами, вывезенные Сережкой в дар атаману с родины, — «переварный крепкий» да «тройной косатчатой», связанные в рогожах веревками, чтоб море не катало их по трюму.

— Чаяли меня, брат Степан, воеводы не пустить в море, да на Карабузане я таки с ребятами шатнул одного — стрельцы от бою расскочились, а голова ихний еле душу уволок… Я же к тебе сшел с людьми да подарками… — Говоря, Сережка, вытянув шею, вслушивается в плеск волн; блестит в его правом ухе крупное золотое кольцо с яхонтом.

— Чего, Сергей, как будто конь к погоде, голову тянешь?

— Чую я и мекаю, Степан, что не острова углядели на море наши — то каторги с Гиляни.

— Очи есть у дозорных, пей!

— Пью, пошто не пить? Да море я гораздо знаю, и слух к ему у меня нечеловечий… Будто скрозь сон битву — чую голоса.

— Пей же! Не плещет море, а то ко рту не донесешь… Скажи, — ты, как видок на моей свадьбе, должен все доводить про жонку: что там моя Олена?

— Взялся, знаю… Батько хрестной, Корней-атаман с любовью к ей лезет, дары дарит…

— Сатана! Ну, она как?

— Да ништо! Держит себя, дары берет, а держится… Робята у тебя — ух! Старшой, Гришка, удал и ловок, хоть в море бери, а малой крепыш, буде казак… Ну, Фрол, твой брат, — баба старая… Ничего ладного… Домрой бренчит песни, по свадьбам ходит… Пра, Степан, во заговорило, чую — то каторги!

— Пьем! Ухо мое тож дальне чует… Не векоуша — и я чую.

— Должно, наверх?

— Пей, идем!

Вверху, в синеве и черном, по бокам стругов машутся черные головы, скрипят уключины, им невпопад подпевает море. По синей ширине, смутно белея, крутятся кольца волн и кудри пены. Порой, на темном пологе качаясь, вскипает светлая голова в серебряной кике с алмазными перьями. Явственны вдали черные точки. По-звериному на высоком носу струга, лежа на животе, Разин с Сережкой глядят вдаль, втягивая грудью запахи моря и ветра; иногда несет на них жилым.

— Чуешь?

— Слышу, Сергей!

— И дух жилой?

— Чую! — Разин встает, по каравану гремит:

— Не-ча-а-й!

— Не-ча-а-й!

— Соколы! Где есаулы?

— Батько, есаулы в переднем стру-у-гу! На энтом един спит крепко — Мокеев Петра, и добудитца боязно: со сна деретца, а бой его сам ведаешь! Ужо коли спробую!

— Не шевели Петру — пущай, кличь иных!

Казак, стоявший в синеве и ветре, черный, двинулся вдоль борта, тычась в головы гребцов.

Разин, тронув за плечо Сережку, сказал:

— Сила, брат Сергей, у того Петры — едино как веком у запорожца Бурляя, — коня с брюха здынет!

— Э, брат, отколь такой?

— Сшел от воеводы на Волге, в бой идет, как домой. И младень умом — всему рад. Седни дал ему резную запану — медь золочена, так он чуть не в землю зачал кланяться… Ребенок, а сила страшная.

— Добро! Силу почитаю…

Раздался длительный разбойный свист. Свистел казак, сзывая есаулов, — свист заглушил скрип уключин. На свист послышались крики:

— Идем!

На струг к атаману полезли, мутно белея головой, Иван Серебряков, за ним человек ниже ростом, и голос Ивана Черноярца:

— Где атаман?

Волоцкий, привычно щелкая в ножнах саблей, Рудаков на кривых тонких ногах, высокий и тощий. Последней поднялась на борт стройная фигура в черном от сумрака полукафтанье — Федор Сукнин. Есаулы обступили Разина. Разин, повернувшись к хвосту каравана, подал голос, и по всему ряду судов загремело:

— Ге-ге-й! Заказное слово заронить — идти тихо, на глаз!

— Приказывай, Степан Тимофеевич!

— Я лишь спрошу, браты, что зримо впереди?

— Мнится, быдто струги?

— Пошто! То островы.

— Галеры, ясаулы, ей-бо!..

— Бусы от Гиляни! Они?..

— Да, браты, то не островья — струги! Указать казакам лезть в челны… Как и доводили лазутчики, стретят нас бусы кизылбашски… В челны не брать пушек, брать винтовальны пищали — в нужде бить пулей… Оглядеть ладом веревки у железных кошек! Для приметывания огню взять, топоры коротки, не бердыши, багры тож! Идти на восток, но стороной! Для отдоха гребцам сбавим стругам ходу — челны забегут вперед. Ждать челнам боя пушки, тогда приступать к каторгам — рубить брюхо кораблей пониже верхней волны. И еще: всяк десяток челнов идет с есаулом, в одном же будут стрельцы, я и Серебряков Иван!

— Добро!

— Так, батько, идем!

Снова свист и голос:

— Казаки! Ладь челны в ход!

По свисту и голосу рассыпалось в синем сверкающее черное. Голос атамана умолк.

2

В сгибе с востока к северу гилянского берега, в глубоководной бухте, обставленной невысокими горами с мелкорослым кипарисом, сгрудился большой караван судов гилянского хана. По приказу хана суда ждут рассвета. На большом судне, с бортов украшенном коврами, хан собрал военный совет. На судне для хана невысокий светлый дом из пальмовых досок с полукруглыми окошками, в узорчатых решетках рам — стекла. Внутри ханская палата по стенам и полу крыта коврами. В глубине возвышение, похожее на большое, широкое ложе, устланное золотными фараганскими коврами. На него вели три золоченые ступени. Плотно к стенам высокие резные, черного дерева, подставки, на них горят плошки с нефтью. Две плошки горят близко к хану, на верхней ступени. Лицо хана в мерцающих отсветах смугло-бледное, покрытое на щеках и лбу красноватыми пятнами, длинная черная борода переливает синевой. Хан сидит, подогнув ноги, перед ним цветной кальян, но хан курит трубку слоновой кости с длинным чубуком с золотыми украшениями. По правую руку хана юноша, как и хан, одет в голубой плащ; юноша курчав, черен волосом, смуглый, с выпуклыми карими глазами; под голубым плащом юноша одет в узкий шелковый зипун, по розовому зипуну пояс из серебряных аламов с кинжалом. Юноша сосет кальян. На ложе у кальяна лежит серебряная мисюрка[148], такая же, как у хана на голове; мисюрка хана с золотым репьем на макушке. Перед ханом в длиннополых бурках, мохнатых и черных, в панцирях под бурками, с кривыми саблями сбоку, в мисюрских, без забрала, шлемах стоят вожди горцев и родовитые гиляне. Впереди седой визирь, без шлема, с желтым морщинистым лицом, седые усы, бурые от куренья табаку. По коричневому, в шрамах, черепу визиря вьется седая коса, выдавая его горское происхождение. Старик в плаще вишневого цвета, под плащом синее, заправленное в голубые, широкие вверху и узкие книзу штаны. Голубое и синее разделено широким желтым кушаком, за кушаком пистолет. Военачальник и все тюфянчеи[149] в башмаках с медными загнутыми вверх носками. Зная, что хан не любит людей с опущенной головой, все подчиненные, начиная с визиря, глядят, подняв лицо. Хан молчит. Молчат все. Вынув изо рта трубку, хан плюнул в огонь ближней плошки. Хан сказал, как говорят в Исфагани, по-персидски: