Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Честь и место кругу с батькой атаманом!

Хмельной Разин откинулся на стену, хмуро глядя, спросил:

— Опять ты, самаренин? Заскочил спуста или дело?

— Перво, батько, никому, как тебе, ведать ключи от города! — подошел, положил на стол ключи. — Сторожа подобрал ключи, не в ров кидать.

— То добро! За сметку твою еще скажу — слово мое есть: живой верну на Самару — невесту твою сыщу и дам! Нынче же пригляди в городу, какая баба заботна по красивом казаке… ха-ха!

— Еще, батько, вот, народ боевой к кабаку лезет — я не дал до твоего сказу шевелить хмельное… ждут!

— То ладно! Дай им, парень, кабак… Пропойную казну учти, и ежли нет целовальника — отчитайся, сколь денег?.. Коли же целовальник, бери того на караул, пущай он отчитается… Деньги занадобятся на корм войску.

— Будет справлено, батько!

— Налей казаку вина!

Налили кубок. Казак выпил неполный, сказал, беря закуски:

— Еще, батько, слово есть!

— Ну, ну толкуй — что?

— Попы для ради праздника просятся в воротную башню службу вести Петру-Павлу в приделе — пущать ли?

— Ха-ха-ха! Самаренин мой город к рукам прибрал — и то добро! Никто о хозяйстве, опричь его, не думает. — Атаман загреб рукой над столом широко воздух. — Пусти попов! Идет к ним народ поклоны бить да богу верить — пущай идет! Не мне перечить, кто во что верит, лишь бы справляли и мою службу. Пущай бьют поклоны кому хотят, — я изверился. Но молится мой народ, и я иной раз крещусь. Пусти, парень, попов!

— И я скажу, Степан-батько, перечить тут нечему, — вставил слово Сукнин, наливая в ковши водку.

— Поди, сокол, верши, как сговорено нами.

Казак ушел.

— Пили, ели — плясать надо, душу отряхнуть, — сказал атаман.

— То можно!

Федор Сукнин вылез из-за стола, подошел, пошарил за старинным шкапом, вытащил пыльную домру, провел смуглой рукой по струнам, стирая пыль, попятился на лавку и запел, позванивая домрой:

Кабы мне, младой, ворона коня —То бы вольная казачка была;Плясала бы, скакала по лужкам,По зеленым по дубравушкам!

Черноярец пошел плясать. Солнце в узкие окна пробивалось пыльно-золотистыми полосами и, когда в пляске кудряш приседал, солнце особенно вспыхивало в шелке его волос, Есаул незаметно, почти беззвучно скользил. Дрожала изба от тяжести тела, но топота ног не было слышно, лишь от разбойного свиста плясуна дребезжали стекла в щелеобразных окошках, и ног пляшущего не было видно, только вилась туманом белая пыль от сапог.

Оборвав игру, Сукнин крикнул:

— Батько, чул я, лихо ты пляшешь?

— Эх, Федор, много нынче отстал в пляске, а ну, для тебя попомню молодость.

Разин скинул кафтан. Зазвенели подковы на сапогах, серебром ссыпанные, вздыбились кудри, пятна золотистого зипуна светились парчой. Рука привычно сверкнула саблей — плеснула атаманская сабля в стену и не вонзилась, ударила голоменью[141], пала на лавку.

— Спать! Устала душа, соколий глаз притупился.

Раздвинув богатырскими руками толпу есаулов, привычно согнувшись и заложив руки за спину, на пляшущих жадно глядел хмельной сотник Петр Мокеев, двигая тяжелыми ногами. Черноярец, уступив место атаману, тронул по спине Мокеева:

— А ну, Петра, спляши!

— Не, Иван, один раз плясал в Москве, в терему у боярыни, хмельной был гораздо, да много шуму из того вышло…

— Пошто так?

— Скажи, пошто, какой тот шум?

— А, не стоит поминать!

— Да скажи, Петра!

— Вот… повалились… а ну ее к черту!

— Скажи!

— Поставцы с судами повалились и кои поломались, вишь, под ноги мне пали… Столишки тож были, оно и дубовые, да, должно, рухлые, а меня тогда как бес носил. По коему столу удумал в пляске кулаком тюкнуть, тюкну, он же, сатана, скривился, альбо столешник лопнул, а я ношусь да дую кулаком… Много-мало разошелся я, дверь помешала — пнул я в тое дверь. За дверьми дворецкий стоял, хлынуло его по черевам, слетел он вниз терема в сени, руку-ногу изломил, еще глаз повредило… И за то по извету царю от боярыни, через большую боярыню Голицыну, ладили меня в Холмогоры, да наладили, не снимая чина, в Астрахань. А семья за мной не двинулась… Жена заочно через патриарха развелась, вдругорядь замуж пошла. И будет плясать Петрухе Мокееву — шалит в пляске гораздо…

Разин сказал:

— Судьба, Петра! Счастливо плясал… Был бы на Москве, не сошел к нам…

— Може, и судьба. Загоревал я, батько, первы недели. Гляжу, стухлая по берегам рыба гниет, вонь, жара, да свыкся… Воню и место облюбовал — воды-де много, и душу в простор манит…

Есаулы захмелели: с пеньем, бормотаньем каждый про себя разбрелись. Старый Рудаков давно спал на лавке ногами к дверям, синий казацкий балахон сбит на пол, расстегнулись штаны, сползли к сапогам, виднелось тело в седой щетине. С лавки на пол протянулась смуглая рука в бесконечных узлах синих жил, с шершавой старческой кожей. Лицо старика уткнуто в шапку, от неровного дыхания подпрыгивал и топырился седой пушистый ус. На месте хозяина под образами сидел Разин. Ни одной морщины не было на его лице, лишь значительнее углубились Шадрины на щеках и лбу; глаза глядели сонно и мрачно, большие кулаки лежали на столе, у серебряной яндовы с медом. Атаман сказал сам себе громко:

— Федько-казак — сатана! «Стрельцов жаль»? Дом запален, не гляди сколь вниз! — кидай рухледь! Что цело есть, считай после…

— Гей, хозяйка, атаману опочив в горнице скоро-о…

— Ой, медовой, чего ты, чай не глухая! Постель ждет гостя.

— Кричу от вина и радости, что ворогов наших умяли в грязь! А дай еще песню!

Хмельным, но все еще приятным голосом, сидя на лавке и топая ногой, Сукнин запел:

Посею лебеду на берегу,Свою крупную россадушку.Погорела лебеда без воды,Моя крупная россадушка.Пошлю казака за водой —Ни воды, ни казаченьки-и!

Разин поднялся из-за стола; не шатаясь, шел грузной походкой. Встал и Сукнин, с дребезжанием струн кинул ворчащую домру.

Атаман обнял хозяина:

— Кажи путь, Федор, — сон побивает.

8

На площади Яика-городка под барабан пешего бирюча яицкие жители оповещались: «Приехал в город государев служилый, большой человек, голова Сакмышев из Астрахани, что всех зовет в воротную башню и храм Спаса нерукотворного». На площади выстроились стрельцы, пришедшие из Астрахани, в малиновых кафтанах приказа Головленкова; прохожие, глядя на стрельцов, шутили:

— Не подошла Яику осина, малины нагонили с бердышами!

— Не едины бердыши — пищали тож и карабины!

В церкви воротной башни забрякал колокол.

Жители, пестрея одеждами, голубея, алея кафтанами, шли в церковь. С моря на город несло теплой влагой… Яблони были в цвету, тополи зеленели, отсвечивая серебром…

В церкви после креста, вместо проповеди, седой протопоп в выцветшей ризе и фиолетовой камилавке сказал народу:

— Людие! Не расходитесь в домы — будет к вам спрос от служилого государева человека.

— Слушим, батя!

Впереди к царским вратам выдвинулся в малиновом кафтане, при сабле, длиннобородый русый человек, широко, по-никониански, щепотью перекрестился, приложился к образам Николе, Спасу и Богородице.

Народ роптал:

— Троеперстник![142]

— То новшец!

Голова, слыша возгласы, не ответил, вошел на амвон у бокового придела, махая шапкой, зажатой в правой руке, и, сгибаясь взад-вперед, будто кланяясь, начал громко, грубым голосом:

— Вопрошу я вас, люди яицкие, вот! Как воры были на Яике со Стенькой Разиным, что в прошлой месяц в море ушел, то куды Стенька подевал государеву-цареву грамоту, что привезли ему для уговору из Астрахани послы от астраханского воеводы, князя Ивана Семеновича, и чли ему, и дали тое грамоту? Мой спрос первой, и сказывайте, не кривя душой, бо в храме божьем господь бог, угодники и царь-государь вас всех к нелживому ответу зовет.

— Кратче вопрошай, голова!

— А как разумею, так и прошу, — вихляясь спереди назад, ответил голова.

— Да чего ты, как древо по ветру, мотаешься?!

— Обык так, не в том дело! Вы после, теперь пущай за вас духовной отец скажет, — прибавил голова.

Седой протопоп в фиолетовой камилавке вышел из боковых дверей алтаря, встал противу царских врат, не оборачиваясь к голове, перекрестился медленно и каким-то козлиным, тонким голосом ответил:

— Перед господом богом даю ответ, что того, куда подевали государеву грамоту, не ведаю! — И снова неспешно ушел в алтарь.

— Много проведал, голова?

— Проведаю! Эй, кто знает? Сказывай!..

Серели бородатые лица, истово крестились большие руки, мелькали синими рукавами, золотились и смолью отливали волосы на головах — полосы света протянулись из узких башенных окон, пронизывая клубы пара; от потных тел пахло над головами ладаном, кудряво вьющимся синеватым облаком, по низу тянуло дегтем от сапог.