Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Кто не ворует противу великого государя — сказывайте!

Продираясь в толпе к амвону, махая стрелецкой шапкой, синея кафтаном, пролез человек.

— Грамоту атаман Стенька Разин…

— Сказывать надо — вор!

— …Стенька Разин в тое время принял, послов тож не возбранил и круг для того собрал, а говорил послам государевым тако…

— Государевым, царевым и великого князя всея Русии… — поправил голова.

— «Грамота — она есть грамота, да кто ее послал? Сумнюсь! Сумнясь, не мыслю, чтоб она была государева доподлинная, и много про то знаю: царь меня хоша простит, да бояра не жалуют. Боярам я на сем свету не верю». А куды подевал он тое грамоту, того не глядел!

Выступил торгаш из яицких стрельцов, крикнул:

— Чуй, голова! Я ведаю!

— А? Ну!

— Так как атаману…

— Вору! Говорю вам — вору-у!

— …Разину грамота тоя не показалась, что не верилось ему, как вины его великий государь отдает…

— Стой-ко ты, яицкой! В грамоте, то мне ведомо, не указано было, что вины вору великий государь отдает… Не было того слова в грамоте…

— Ну, и вот! Он, атаман, тое грамоту подрал и в песок втоптал, да молыл: «Когда другая, доподлинная грамота ко мне придет, тогды и я повинную дам».

Голова, мотаясь на амвоне, шарил по толпе глазами, сказал громко:

— Эй, государевы истцы! Спишите, что сказал сей яицкой торгован ли, посацкий, имя его тож спишите, да сыщите про него доподлинно, кто таков?

Толпу будто ураганом шатнуло.

— Не править городом — государить к нам наехал!

— В бога рылом тычет, а сыщикам весть дает!

— Эй, голова, худой твой закон!

— Для вас худ — для меня хорош! Все изведаю; не скажете добром — того, кто несговорной, возьму за караул.

— Берегись так городом править!

— На усть-моря живете — ведаю, спокон веков разбойники, да очи великого государя недреманны, и десница крепка царева! Яцына Ивана уходили…

— Рано лаешь народ! Спрашивай преже…

— Еще вот! Куды вор Стенька Разин угнал ясырь татарской, что захватил на Емансуте, под Астраханью?

— Девок с жонками в калмыки продал, мужеск пол с собой увел в море.

— Куды крепостные большие пушки вор уволочил, оголил стены?

— Пушки, что помене, с собой забрал, большие в море утолок, да еще говорил: «А город Яик срыть надо — помеху чинит много вольному люду-у».

— Во-о што!

Кто-то злым голосом невпопад крикнул:

— Мы, служилой сыщик, людям головы, как кочетам, умеем вертеть!

— Эй, кто от вас в храме божьем угрозные речи кричит?

— Сам ты храм-то кружечным двором сделал альбо приказом, сыск чинишь!

— Истцы! Запишите речи тех людей и сыщите про них.

— А Яик, как атаман сказал, не устоит — сроем!

— Истцы-ы!

— Кличь лучше стрельцов!

За окнами башни раздались выстрелы из пушек и ружей, потянуло в открытые окошки пороховым дымом. Бухнула на раскате угловой башни сторожевая пушка, и с колокольни взвыл набат. Голова, потряхивая брюхом, схватив в правую руку пистолет, в левой держа шапку, сбежал с амвона, исчез в алтаре.

— Завернуть, что ль, черта?

— Пождем!

— Кто бьет с пушек?

— То на море, Сукнин с Рудаковым запасные суды захапили, побегли…

— Ушли?

— Стрельцы, вишь, упредили: в камышах дозор крылся…

После слов «стрельцы упредили» голова, придерживая сбоку саблю, вышел из алтаря.

Народ уходил из церкви.

За городскими воротами, на обрыве, стоял голова Сакмышев, привычно мотаясь взад-вперед, кричал, махал обнаженной саблей:

— Псов ведите в башню! Сам погляжу — заковать их, и крепкой к тюрьме караул чтоб…

В гору с берега вели десятка с два казаков и стрельцов в голубых кафтанах, все были с руками, закрученными назад. Впереди есаул Сукнин, руки также связаны, есаульский кафтан с перехватом разорван, правая пола волоклась, черные волосы капали на шее кровью. За ним, хромая, опустив седую голову, шел древний Рудаков; зоркие глаза, не мигая, глядели из-под серых бровей — вид старика с опущенной головой бы упрям и злобен.

Голова, всунув на ходу саблю в ножны, пыля песком, шагнул к связанным и, ударив кулаком в лицо Сукнина, крякнул:

— Кхя! Вот те, государев супротивник, вор! — Неуклюже размахнулся еще и тяпнул Рудакова в седой затылок.

Из носа у Сукнина закапала кровь, но он молчал, шел, как прежде. Рудаков ответил на удар матерно.

— Подберу на Яике палача, я вас, воров, в бане умою и выпарю!

— Не сразу подберешь, царева сука, а соколы улетят! — громко проворчал Рудаков, кося глазами.

— Я ж им ноги изломлю, не улетят!

По приказу головы: «Найти одинокую избу у одинокого» — стрельцы долго шарили по городу, и Сакмышев остался доволен: изба, в которой поместился он, стояла близко к воротам в степь, и не курная, с полаткой в печи — жил тут, сказывали, воровской казак, сбежал к Разину. То еще по сердцу было голове, что хозяйка-старуха глухая крепко. В передних углах лицевой стороны голова приказал стрельцам приладить факелы и зажечь. На столе в медных подсвечниках, привезенных с собой, зажег четыре сальных свечи. У дверей в углу поставил заряженную крупную пищаль, на стол деревянный, широкий, с голой доской, положил два пистолета, бумагу, чернила и три гусиных пера. На лавке под окном лежал его кафтан на случай вздремнуть.

Спать голове не хотелось, он и в дороге от Астрахани не спал, опасаясь засады воровских людей, а в городе после всего виденного пугали всякие шорохи. Город сонный мнился ему лишь временно притихшим. Сакмышев упорно ждал набата, чудились ему злые лица горожан, таящих свое — воровское… Хотел писать — не писалось, и сна не было. Тяжело сидеть в избе, пошел на улицу.

У избы на карауле пять стрельцов, пять бердышей белели в лунном свете лезвиями.

В полукафтанье сером, на боку сабля, без шапки, голова, проходя мимо избы к воротам, сказал дозору:

— Водки куплю! Не дремли, робята.

— Небойсь, Афонасий Кузьмич!

— Стоя не спим!

За воротами бескрайная, мутно желтеющая под луной степь. Теплый ветер несет запах далеких солончаков. Голова постоял за воротами вслушиваясь. Послышался ему тонкий, нечеловеческий свист, потом далекий рев, похожий на рев верблюда. Над его головой со стены мотнулась крупным комом сова, улетая, защелкала и, медленно паря в опаловом воздухе, распластала в вышине широко мохнатые крылья… Недалеко заплакал заяц, уловленный ночным хищником. Голова пошел обратно в город; у ворот стены два дозорных стрельца; один, в мутно-красном, в лунном свете, другой в тени — у затененного сумраком кафтан казался черным, лицо серое.

— Водки ставлю, не дремлите, робята!

— Не спим на дозоре!

— Мы, голова, не дремлем! — И когда начальник прошел дальше, стрелец прибавил: — Седни тебе молимся, а завтра, не ровен час, и за гортань уцепим!

Другой на слова приятеля отозвался смехом. Сказал:

— Конец дадим черту!

«Надобе к башне сходить, да ноги тупы… Ништо-о — там дозор крепкой! А все ж, как там воры?.. Закованы — ништо! Ворота в степь завалю… Калмыки и всякие находники лезут, стрельцы — черт их в душу! — говорят ласково, а рожи злые…» — думал голова.

С холма, в кустах, и вдаль, под стену, протекал ручей, сверкая под обрывом.

«Должно, та вода из тайника башенного[143], что лишняя есть».

Над ручьем под сгорком черные лачуги — бани, иные — землянки, иные рядом рублены в угол. Между черных бань поблескивают луной все те же торопливые струи.

Сакмышев повернул от дороги к воротам, в сторону городских строений.

Срубы черны, с ними слились кудрявые деревья в пятнах, мутно-зеленых в свете месяца и черных в тени. В лицо дышит теплым ветром, пахнет травой, ветром шевелит пышную бороду стрельца, волосы, и кажется ему — ветер нагоняет сон, утихает тревога дня, голова сонно думает:

«Черные узоры… Быдто кто их украсил слюдой да паздерой[144] — черное в серебре… — Но вздрогнул и чутко насторожил ухо. — Пустое. Мнилось, что быдто на колокольне кто колоколо шорнул. Пустое… Провались ты, тьма, душу мутит, а сна нет… С чего это меня тамашит завсегда в тьме ужастием? Зачну-ко писать!» Волоча ноги, идет в сторону пяти сверкающих лезвий.

— Поглядывай, робята!

— Небойсь, голова, зло глядим!

Факелы коптят, копоть от них густо чернит паутину на потолке избы. Оплыли свечи. Голова поправил огонь. На широкой печи со свистом храпит старуха, пахнет мертвым и прокислым.

— Эй, баба чертова! Не храпи. Страшно, а надо бы окна открыть? — Храп с печи пуще, с переливами. «Векоуша — глухая? Бей батогом в окна — не чует… — Голова, двинув скамью, сел. Над столом помахал руками, будто брался не за перо — за бердыш, оттянул к низу тучного живота бороду и, привычно кланяясь, подвинул бумагу. — Перво напишу черно, без величанья».

Склонился, обмакнул перо.

«Воеводе Ивану Семеновичу князю, отписка Афоньки Сакмышева. Как ты, князь и воевода, велел письма мне о Яике-городке писать и доводить, что деется, то довожу без замотчанья в первой же день сей жизни. Отписку слю с гончим татарином Урунчеем, а сказываю тебе, князь, про Яик-город доподлинно. Перво: в храме Спаса нерукотворного опрашивал я городовых людей про вора Стеньку Разина, про грамоту твою к ему. Прознал, что тое грамоту он, вор, подрал и потоптал. Другое — еманьсугских татаровей ясырь женок и девок он в калмыки запродал, а мужеск пол с собой в море уплавил и на двадцать четри стругах больших ушел к Гиляни в Кюльзюм-море, а буде слух не ложный есть, то даваться станет шаху Аббасу в потданство. И тебе бы, князь, дать о том слухе отписку в Москву боярину Пушкину, чтоб упредить вора государевым послом к шаху. Для проведыванья слухов на море и ходу по Кюльзюм-морю слите, господины князь Иван Семенович с товарыщи, в подмогу кого ладнее, хошь голову Болтина Василея — ту народ шаткий, смутной и воровской, чего для море близ. В церкви на меня кричали угрозно, и в тое время, как я уговаривал яицких не воровать и сказывать о грамоте, ясыре татарском и прочем, двенадесять казаков со стрельцы ворами Лопухина приказу, что еще на Иловле-реке сошли к вору Стеньке, своровали у меня, захапили суды в запас для маломочных, кинутые вором Стенькой на Яике, шатнулись с огнянным боем в море, да мы их с божьею помощью уловили и заводчиков того дела, Сукнина Федьку да воровского казака кондыревца Рудакова, заковав, кинули в угляную башню и держим за караулом до твоего, князь-воевода, указу, а мыслю я их пытать, чтоб иных воров на Яике указали, а воров ту тмы тем — много! И кричали в церкви, что вор Стенька Разин грозил Яик срыть и они-де тому рады, да и сами того норовят, а коли государевой силы не будет беречь город, так и пущай сроют, а мню так: что лучше б Яик отнести по реке дальше от моря, где еще рвы копаны и надолбы ставлены и строеньишко есть, а ту ворам убегать сподручно… Мало хлопотно будет такое дело городовое завести — каменю к горам много город строить, а ведь Черной Яр, по государеву-цареву указу унесли же в ино место, инако он бы в Волгу осыпался…»