Разин Степан - Алексей Чапыгин

— А не в обиде ли, Федор Васильев, что гость, голова, твою рухледь на себя пялит?

— Да полно, Иван Кузьмич! Да бери любой кафтанишко — дарю, бери, что по сердцу… Ты хозяин в городовых делах, и мы все тебе поклонны… Ведаю честь твою от царя…

Голова, мотаясь на тонких ногах, сбросил с худых плеч на лавку кафтан осинового цвета, надел малиновый, сел за стол, разглаживая жидкую бородку одной рукой, другой залезая в крупитчатый пирог со щукой, жуя проговорил:

— Ем вот много, а ежа меня ест.

— Что ж так?

— От хорошей ежи не стало ни кожи ни рожи!

— Да пошто?.. Ешь благословясь и на здоровье!

— Клисты извели… Проезжий из Терки немчин дохтур дал, вишь, о той клисте цедулу, что она есть во мне.

Голова полез рукой в карман штанов, долго шарил, достал желтый, затасканный листок, подал хозяину; подавая, прищурился пьяно и хитро.

— Чти-кось, воровской есаул Федько Сукнин!

— С чего такая кличка на мою голову? А честь я худо могу!

— Ой, мошенник! Говорить того не можно, да не боюсь, скажу: государевы сыщики докопались, будто не кто иной, ты вору Стеньке Разину письмо писал, звал его придти на Яик! Не можешь чести? Чти — дружбу веди со мной и дари, а я тебя не выдам.

— Не в чем выдавать, Иван Кузьмич… Но водится часто: ни за что ни про что выдают людей, это мне ведомо — пей!

— Пью и ем! Дело служилое мое выдать, да, вишь, тут дружба наша… Дело мое подневольное… отпишут… прикажут, но я за тебя! Чти-кось, ведаю, что грамотен много, не таись — чти, какую сулему мне исписал немчин.

Есаул медленно начал читать, а голова жадно ел и пил, иногда вставляя свои слова.

— «Сказка мекленбургского доктора Ягануса Штерна бургомистру Яицкого штадта Ивану Яцыну: у бургомистра Яцына внутри есть глиста, и у кого такая болезнь бывала, и он-де разными лекарствами такую болезнь поморивши и на низ пругацею сганивал. Которые глисты бывали по три и по четыре, по пяти аршин длиною, а у многих людей такая болезмь не бывает, а зачинается она от худой нутряной мокроты и растет подле самых кишок и бывает без мала что не против кишок длиною, а шириною на перст, и кормится от того, что человек ест и пьет».

— Через толмача сказку ту писал немчин, а что он молыл, я ни черта не понял… И вот, ежели, Федор, то правда, так ведь мне не излечиться, а помереть от того нутреного гада? Только и надея одна, что немчин лжет!

Есаул Сукнин читал дальше:

— «И для того, что она возле кишок близко бывает, запрет те жилы у человека, от которых жил печень силы и кровь к себе принимает и оттого бывает тем людям, у кого такая болезнь, что они тощи и бессильны бывают, хотя бы много пьют и едят».

Зазвонили в воротной башне ко всенощной. Сукнин крикнул:

— Бабы! Дайте огню к образам, служба в церкви идет.

Встал и закрестился. Встал и голова, пьяно махая длинной рукой, крестясь, сказал:

— А думаю я, Федько Сукнин, что мы, как басурманы, под праздник пьем, едим, оттого и болести — бога не помним?

— Пить, есть бог не претит, Иван Кузьмич! Материться за столом да зло мыслить на друга своего — то грех.

Вошел стрелец, поклонился хозяину, голове, сказал:

— Там, Иван Кузьмич, работные люди, плотники лезут в город свечу поставить-де да помолиться угодникам — пускать ли? Пускать, так ключи надоть!

— Гоните! Воров много круг города, какие там плотники!

— Ежели то плотники, Иван Кузьмич, пошто не пустить? Надолбы городовые погнили, крепить не лишне, от приходу воинских людей опас, да и городу есть поделки — мосты, в церкви тож… — сказал Сукнин.

— Сколь их там, стрелец?

— С тридесять человек, Иван Кузьмич!

— Пойдем, глянем… Казакам твоим, Федько, я малую веру даю, стрельцы — те иное: государеву службу несут справно. Казаки твои воры!

— Неужто все казаки воры? На-ко дохтурскую сказку!

— Давай, пойдем! Стой! Ключи от надолбы в старом кафтане.

— Забери их, Иван Кузьмич!

Голова вынул из старого кафтана, сунул в новый ключи; распахнув полы скорлатного кафтана, пошел к воротной башне. Сукнин шел за ним и, если Яцын пошатывался, сдерживал услужливо под локоть.

В башне ширился, растекался в далекие просторы колокольный звон.

Яцын мотал головой, бодая воздух:

— Перепил голова! Должно, перепил? Негоже… глаза видят, язык мелет, ноги, руки чужие.

4

— Сатана попадет в этот Яик! Стена, рвы да надолбы высоченные, ворота с замком. А глянь — надолбы-т из дуба слажены, в обхват бревно.

— Ужо как атаман! Ен у нас колдун, сабля, пуля не берет его…

— Должно, служба идет в церкви в воротной башне?

— Забыл, што ль? Петров день завтре!

— О, то попы поют, звонят, а широко тут звону — море, степи…

— Заведут в город — вчерась наши лазутчика поймали.

— Поймали, саблю, пистоль сняли с него, да отдали и его в Яик спустили.

— Должно, так надо.

— Эх, а дуже-таки, не доходя сюды, полковника, ляха Ружинского, расшибли.

— Углезнул, вишь, черт, в паузке с малыми стрельцами, большие к нам сошли, все астраханцы.

— Сколь их, стрельцов?

— С три ста досчитались и больши.

— Астраханцы?

— Да, годовальники.[139]

— Тю… Глянь, никак атаман?

— Ен!

— По походке он, по платью не он!

— Ен! И Черноярец тож в худом кафтане.

— Гляди! А есаулы все тож в кафтанишках, без оружия, едино лишь топоры…

— Не гунь! Молчи… Атаман наказал не разговаривать.

Разин подошел к лежащим в кустах, сказал:

— Соколы! Чую говор — не давайте голоса, закопайтесь глубже, свистнем — не дремлите, кидайтесь с пищалью к воротам города.

— Чуем, батько!

Разин с есаулами пошел в гору. Перед входом в город бревенчатый мост, за мостом дубовый частокол, в нем прочные ворота с засовами и замком снутри.

Подошли к частоколу вплотную, сняли шапки.

— Гей, добрые люди! Яицкие милостивые державцы! Стрельцы, казаки, горожане!

В воротной башне из окна караульной избы высунулась голова решеточного сторожа:

— Чого вам, гольцы?

— А помолиться ба нам, добрый человек, свечу поставить Петру да Павлу! Крестьяне мы, и божий праздник завтре.

К словам Разина пристал и Черноярец:

— Разбило нас в паузке! Сколь дней море носило, света не видели — в Терки, вишь, наладились…

Сторож, благо ему было время, пошутил над Черноярцем:

— Эх, парень, и рожа у тебя разбойная, а наши бабы до разбойников охочи. Приодеть тебя — беда, всех девок с ума сведешь. А глазищи — пра, разбойник! В Терки плыли грабить аль кусочничать?

— Пошто, милый, кусочничать? Плотники мы — работные люди!

— По рожам не работные, а разбойные, да ладно — голову стрелецкого упрежу, он хозяин: ежели пустит… Четом вас много?

— С тридцать голов наберется!

Окно задвинулось. Прошло немало времени. С моря к вечеру гуще шли сумраки по низинам, но город до половины стенных башен еще светился в зареве меркнувшего дня…

Завизжали городские ворота, звякнуло железо — к надолбе подошел сам голова. Шапка на затылок сдвинута стрелецкая, опушенная бобром. Казаки сквозь пролеты меж столбами заметили, что голова шатается, глаза пьяны и сонны, сказал:

— Чого ищете, гольцы?

Пьяные глаза уперлись в толпу из-за надолбы подозрительно, за столбами мотались головы без шапок.

— Батюшко, ищем работы… В Черном Яру плотничье дело справили, крепили от воров сторожевые башни, да после дела на Терки удумали — море растрепало нас…

— Мы на Яике хлебом скудны — не довезут хлеба, голодать зачнете? Сколь вас?

— С тридцать голов и меньши, — кои сгибли в море, не чли!

Голова, рыгая и сопя, долго звенел ключами, не попадая в замок, но никому не доверил дела — отпер. Хмель одолевал его, обычная подозрительность дремала в нем. Не обернувшись, не оглядев идущих, толкнул железные створы ворот, прошел. Решеточный сторож с упрямым лицом стоял под воротами на ступени сторожевой избы. Голова подошел, отдал сторожу ключи, сказал:

— Пропустишь гольцов — считай! Не боле тридцати, и ключи принеси к Сукнину в дом…

За воротами голову подхватил под локоть есаул Федор Сукнин, обернулся к караулу казаков у ворот, махнул рукой — знак сменяться. Голову, поддерживая, увел к себе в дом.

Разин, проходя надолбы, сказал:

— Задний от нас останется за стеной — свистнет.

— Чуем!

— Чикмаз зычно свистит!

На площади в помутневшем сумрачном воздухе еще двигалась призрачно толпа горожан, торгуясь около деревянных ларей. Проходили казаки в бараньих шапках, в синеющих балахонах, стрельцы с пищалью или бердышом на плече, в светлых, осинового цвета, кафтанах.

В шатровой церкви торжественно звонили. Разинцы входили в город… Пропуская идущих вперед, Разин встал под сводами башни. Никто из горожан не глядел на шедших в Яик, только сторож, получивший от головы ключи и как бы власть коменданта, стоял на прежнем месте с упрямым и в сумраке темным, будто серый гранит, плоским лицом, кричал: