Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Кончим с грамотой, боярин Иван Петрович, а ты помету сделай — незамедлительно напиши воеводе, чтоб сыскал дьяка, кто грамоту писал, и с земским прислал того вора на Москву, а мы его здесь под окнами на козле почествуем ботогами… Чти, дьяче!

— «…Стольник князь Дашков и прислал расспросные речи о воровских козаках: сказывал-де синбирского насаду работник Федька Шеленок: донские-де козаки — отаман Стенька Разин да есаул Ивашко Черноярец, а с ними с тысячу человек, да к ним же пристают по их подговору Вольские ярыжки. Караван астраханской остановили выше Царицына, на устье Волги и Иловли-реки. А как они, воры, мимо Царицына Волгою шли и с Царицына-де стреляли по них из пушек, и пушка-де ни одна не выстрелила, запалом весь порох выходил…»

Царь снова соскочил со своего тронного места, затопал ногами.

— Пушкари воруют! Таем от голов и полковников, да воевода дурак! Чти, дьяк, впредь.

— «…А стояли воры от города в четырех верстах, на Царицын прислали они ясаула, чтоб им дать Льва Плещеева да купчину кизылбашского…»

— Пошто не просили дать им самого воеводу? Вот два родовитых покойника — Борис Иванович да Квашнин-боярин — какое наследье нам оставили? А я еще тогда по младости пожаловал Квашнина Разрядным приказом, Юрья же князя понизил в угоду Морозову… И ныне вижу их боярское самовольство — втай того Разина спустили из Москвы, взяв у боярина Киврина. А как старик пекся и докучал — не спущать, и на том государском деле голову положил. — Царь перекрестился.

— Учинено было, великий государь, неладно большими боярами, да поперечить Морозову никто не смел.

— Так всегда бывает, когда многую волю боярам дашь. Чти, дьяк!

Дьяк, повернувшись к образам, крестился.

— Не вовремя трудишься, дьяк!

— Великий государь! Пафнутий Васильевич — учитель мой и благодетель, а когда имя его поминают, всегда молюсь.

— То похвально! Чти далее.

— «…И взяли у воеводы наковальню, да кузнечную снасть, да мехи, а дал он им, убоясь тех воров, — что того отамана и ясаула пищаль, ни сабля, ништо не возьмет и все-де войско они берегут… А грабили-де корован и Васильеву ладью Шорина не одну посекли и затопили в воду ниже реки Камышенки, и насады и всякие суды торговых людей переграбили, а иных-де до смерти побили, а колодников, что шли в Астрахань, расковали, спустили: да они худче самих Козаков побивали на судах служилых людей… Синбиренина Степана Федосьева изрубили и в воду бросили, да двух человек целовальников синбирских, которые с недовозным государевым саратовским хлебом посланы, били и мучили, и знамя патриарша струга взял Стенька Разин, и старца патриарша насадного промыслу бил, руку ему срубил и потопили… да трех человек патриарших повесили, да приказчиков Василия Шорина повесили же, и знамена и барабаны поймали. Пристали к нему, Стеньке, ярыжных с насадов Шорина шестьдесят человек, с патриарша струга — сто человек, да с государева-царева струга стрельцы и колодники, да патриарш сын боярской Лазунко Жидовин. Кои воры погребли Волгой, а иные, взяв лошадей, берегом погнали в Яицкий городок за помогай…»

— Нынче же будем судить за трапезой. Думаю я, боярин, Хилкова-князя сместить, худой воевода.

— Ведомо великому государю, что послан туда Иван Прозоровский-князь[125] с братом.

— То я знаю.

— А еще Унковского Андрея, великий государь, по указу твоему перемещаем.

— Тургенев сядет, да лучше ли? Все дела, боярин Иван Петрович, о воровских казаках направлять в Казань, к боярину князю Юрью Долгорукову.

— Так делаем мы уже давно, великий государь!

Царь косо улыбнулся, в глазах засветилась насмешка:

— Пишет Унковский с Царицына, да пишет тайно, а чего тут таить? «Для промыслу над воровскими казаками послать он, Андрей, не смеет за малолюдством, а из Астрахани-де и с Черного Яру для поиску тех казаков ратные люди на Царицыя и по мая 17 число не присланы». Все они, воеводы, друг другу помешку чинят да котораются[126], а с нуждой государевой не справляются. Пожог грабежной ширится, и ужо, когда тушить его придет, когда им каждому в своем углу жарко зачнет быть, почнут кричать: «Великий государь, пожалуй — пошли людей, да денег, да коней!» Приказать им, боярин, чтоб они хоть жили с великим бережением и на Черном Яру и по учугам[127] да про воровских казаков проведывали бы ладом и всякими мерами промышляли через сыщиков и лазутчиков; сыскных люден, боярин, шире пусти! Из приказа Большого двора возьми на то денег…

— Воля нам дана от тебя, великий государь, а мы для того дела прибираем давно уж бойких людей… да заводчиков всяких ловим, чтоб слухов и кликушества вредного не было…

— Еще раз наказать накрепко! — Царь взмахнул кулаком так, что светлые зайчики от рукава запрыгали но стенам. — Чтоб однолично тем воровским казакам на Волге и иных заполных реках воровать не дать и на море их не пустить! Так и грамоту писать в Астрахань, а нынче, боярин, обсудим, что на Ивановской делается — перво… Вот еще, Иван Петрович, пиши не то лишь в Астрахань — пошли в Казань к Долгорукову Юрью князю да о ворах же пиши Григорью князь Куракину, и в Синбирск, и на Самару…

— В Самаре, великий государь, воевода Хабаров Дмитрий… И не дале как вчера доводит мне на него таем тамошний маэр Юган Буш: «Воевода-де людей всякого звания теснит гораздо и по застенкам держит и через незамужних жонок блудом промышляет…» Уж, видно, таковы, государь, Хабаровы, и ежели твоя светлая память упомнит четвертый год, как государил ты, тогда объявился некий опытовщик[128] на даурских[129] людей — новую землю — Ермошка Хабаров, ходил воевать неясачных князьков.

— Мутна к тому память моя, во все же говори, боярин.

— Да тут, государь, досказать мало: забрал тот Ермошка Хабаров аманатами[130] у тех князьков жонок да девок и всех перепортил, да тем и опытки свои порешил.

— Все они друг на друга изветы подают! Воевода то ж таем доводит на Югана Буша, что он великий бражник, что-де мужиков в солдаты имает тех, кто боле семейной, указ же ему брать одиночек, «и одиночек-де не берет, заставляет тех мужиков по вся дни ходить к ружью, и оттого пашня-де, земля скудеет…».

— Так повели, великий государь, чтоб я послал на Самару сыщиков и сыскал бы о маэре и воеводе за поруками местных людей: иереев, купцов, целовальников добрых и черных людей всех.

— То велю тебе, боярин, а прежде всего пиши ко всем воеводам, и на Терки тож, чтобы жили, не которались, с великим бережением, да лазутчиков шли им, воеводам, в подмогу, а ежели где объявятся воровские казаки, то ходить бы на тех казаков, свестись с нами.

— Все то будет так, государь!

Дьяк поклонился царю, ушел. Царь проводил глазами дьяка, сказал:

— Толковый и чинной дьяк! Где взял такого?

— Наследье мне, великий государь, от боярина Киврина покойного… Дьяк много грамотен, не бражник и чист — посулов не имает.

— Добро! Ты иногда его и для моих тутошних дел давай.

Царь вспотел.

Боярин поклонился и, припав на колени, расстегнул царю пуговицы кафтана:

— Пошто, великий государь, плоть жарой томить?

Когда боярин встал на ноги, царь милостиво дал ему поцеловать руку.

— Вот еще молвлю об Ивановской перво: кто пустил конных бирючей? Пеший бирюч дешевле — погодно четыре рубли, конной много дороже — конь, литавры, жезл и одежда боярская…

— То, государь, у бирючей — свое, а жалованное тоже четыре рубли и пять денег емлют…

— И еще, боярин! Никон ко мне завсегда тянется… не опасен нашему имени.

— Великий государь! Никон, после того как пил на светлую пасху твое вино в честь твою да имал от тебя дары, возгордился, и в Ферапонтове игумен да монахи порешили воздавать ему патриарши почести. Он же, не спросясь никого, вернулся в Москву.

— Чаял меня видеть… не допустили?..

— Народ темен, государь! И по вся зол на больших бояр. Ведомо народу, что Никон, возведенный волею твоею из мужиков, знает, что народ за него, и Никон, где проходит, лает бояр, тем прельщает… Нашлись уже кликуши, стали кричать всякое непотребство, лжепророчествовать хулой на святую церковь… И мы, прости нас, великий государь, с князем Трубецким, чтоб не печалить тебя и сердце твое сохранить спокойным, чернца Анику свезли за караулом, но без колодок, в Ферапонтов и настрого указали игумну боле не пущать заточника, а лжепророков берем на пытку и бирючей пустили кликать народу по един день на торгах и площадях…

— Не покривлю душой… жаль мне Никона, боярин! И не я возвел его — до меня он был приметен в иереях, но вы с князь Никитой ведаете, что надо мне… и я молчу.

— Еще, великий государь, мыслим мы убрать холопей с Ивановой площади — чинят почесть что разбой среди дня…

— Того, боярин, не можно! Пуще всех меня они тамашат — дуют прямо в окошки похабщину. Убрать холопей, то родовитым боярам придется идти пеше, а родовитые коньми себя красят — ведь они потомки удельных князей! Можно ли родовитому пеше идти к государеву крыльцу?.. Нет, боярин!