Разин Степан - Алексей Чапыгин

На корме по-прежнему, не принявшие участия в грабеже, сидели, курили двое седых — Серебряков с Рудаковым. Серебряков сказал:

— К Чечны-острову понесло струги?

— Надобно заворотить к Гиляни, да ужо что скажет новый атаман — справим путь…

— А город-то ладно пошарпали!

— Винца добыли, а ино черт с ним!

На носу струга в мутно-синем стоял Сережка, его голос резал звонкую даль:

— Гей, бабий ясырь не вязать, едино лишь мужиков скрутить!

— Есть, что хрестятся, атаман!

— Хрещеных не забижать, браты-ы!

— Кой смирной — не тронем!

На берегу бубнил голос:

— Робята-а, кинь плаху-у!

Мокеев Петр стоял, держа в могучей лапе узел, — при луне фараганский ковер отливал блестками.

— Клеть медну с птицей, вишь, сыскал!

— Оглазел ты с бою?! Велика птица-т, зри — баба в узле!

— Робята-а, худы сходни — кинь пла-а-ху…

— Чижол слон! Кидай двойной сходень.

— Давай коли — подмоги-и!

Накидали толстых плах. Струг задрожал. Мокеев перешагнул борт.

Не меняя узла в руке, откинув только часть ковра, подошел к Сережке.

— Глянь, атаман!

Сережка оглянулся и свистнул:

— Добро, Петра!

В ковре сидела полуголая женщина. Косы сверху вниз пестрили нежное, как точеное, тело. На правой холеной руке женщины от кисти до локтя блестел браслет, в ноздре тонкого носа вздрагивало золото с белым камнем. Женщина, качая головой сверху вниз, слезливо повторяла:

— Зейнеб, Зейнеб, иа, Зейнеб!

— Должно, мужа кличет?

— Петра, толмач растолкует, кого она зовет… И, черт боди, где ты уловил такую?

— Хо! Я, атаман, как приметил, что ее на верблюда пихают, кинулся — вот, думаю, утеха Тимофеичу. Крепко за ее цеплялись, аж покрышку с головы сорвали у ее какие-то бородачи. Зрю, много их. Да бегут еще — сабли востры, сами в панцирях. И давай сечь; кто не отскочил — лег! Топор о кольчуги изломил, бил обухом, потом кинул, а с остатку бил, что чижолое в руку попало, — взял свое… Поцарапали мало, да ништо-о!

— Эх, добро, добро!

Сережка встал на нос струга выше, подал голос:

— Дидо Григорей! Заворачивай струги в обрат к Гиляни-и!

— Чуем, атаман!

— Гей-ей, казаки! Вертай струги-и!

Город, мутно дымящийся туманами пыли и пожаров, разносимых ветром из ущелья гор, казался большим потухшим костром, Над развалинами, зеленоватые при луне, одиноко белели башни, да торчала серая мечеть. Из одной дальней башни с вышины кто-то закричал:

— Серкешь!

— Азер, азер![172] — ответило снизу.

В развалинах еще иногда вспыхивал огонь.

— Серба-а-з шахсевен![173] — где-то ныло слезно.

Над башнями, высоко на горах, все ярче разгорались льды, будто невидимый кто-то поливал медленно жидким серебром гигантские гребни. И еще в смутном гуле моря, в стоне, слабо уловимом, в развалинах внизу проговорило четко:

— Вай, аствадз![174]

4

Темнело. Рыжий подьячий, обычно приглядываясь ко всему, шел мимо лежащих на земле больших пушек в сторону ворот шахова дворца. Ухмыльнулся, погладил верх пушек рукой.

— Мало от них бою — вишь, землей изнабиты, а пошто без колод лежат, ржавят?

Над воротами, одна над одной возвышаясь, белели тускнеющие от сумрака, раскрашенные с золотом палаты послов и купцов: «сговорные палаты». За палатами и длинным коридором пространных сводчатых ворот — сады, откуда слышался плеск фонтанов; прохладой доносило запах цветов. У начала ворот с золоченой аркой и изречениями из Корана на ней синим по золоту — два начальника дворцовых сарбазов в серебряных колонтарях[175], с кривыми саблями. Почетные сторожа стоят по ту и другую сторону ворот. Рядом, на мраморных постаментах, в цилиндрических, узорно плетенных из латуни корзинах горят плошки, налитые нефтью, с фитилями из хлопка. Серебро на плечах караульных золотеет от бурого отблеска плошек. Бородатые смуглые лица, неподвижно приподнятые вверх, отливают на рельефах скул бронзой, оттого караульные кажутся массивными изваяниями.

Рыжий покосился на крупные фигуры персов, подумал: «Что из земли копаны — медны болваны! Беки шаховы?» — и торопливо свернул в сторону от суровых, неподвижных взглядов караула.

Снизу голубоватые, пестрые от золота изречений пилястры мечети. Верх мечети плоскими уступами тонет в сине-черной вышине. У дверей мечети, справа, ярко-красный ковер «шустерн»[176] с грубыми узорами. По углам ковра горят на глиняных тарелках плошки с нефтью — недвижимый воздух пахнет гарью и пылью. Спиной к мечети у дальнего края ковра сидит древний мулла, серый, в белой широкой чалме. За ним, к углам ковра, сбоку того и другого, два писца в песочных плащах без рукавов, в голубых халатах: один в белой аммаме[177] ученого, другой в ярко-зеленой чалме. В вишневых плащах без рукавов, в черных халатах под плащами к ковру почтительно подходят мужчины парно с женщинами в чадрах, узорно белеющих в сумраке. По очереди каждая пара встает на песок, стараясь не тронуть ковра. На колени муж с женой встают, держась за руки, встав, отнимают руки прочь друг от друга. Мужчина говорит:

— Бисмиллахи рахмани…

— …рахим! — прибавляет мулла, не открывая глаз.

— Отец, та, что преклонила колени здесь, рядом со мной, не жена мне больше.

— Нет ли потомства?

— Отец, от нее нет детей.

— Бисмиллахи рахмани… — говорит женщина.

— …рахим! — не открывая глаз, прибавляет мулла.

— Тот, что здесь стоит, не желанный мне — хочу искать другого мужа…

— Нет ли от него детей у тебя?

— Нет, отец! Он не любит жен — любит мальчиков…

Мулла открывает неподвижные глаза, говорит строго:

— По закону пророка, надо пять правоверных свидетелей о грехах мужа. Без того твои слова ложь, бойся! Помолчав и снова закрыв глаза, продолжает бесстрастно: — Бисмиллахи рахмани рахим! Когда муж и жена уходят из дому, не сходятся к ночи и не делят радостей своего ложа, то идут к мечети, платят оба на украшение могил предков великого, всесильного шаха Аббаса йек абаси[178] — тогда они не нужны друг другу и свободны.

Пара разведенных встала с земли. Муж уплатил деньги писцу в аммаме ученого, жена — писцу с левой руки муллы, в зеленой чалме. Рыжий сказал про себя:

— У нас бы на Москве по такому делу трое сапог стоптал, а толку не добился! — Он подвинулся в сторону, желая наблюдать дальше развод персов, но от угла мечети, мелькнув из синего сумрака в желтый свет огней, вышел человек, одетый персом. На рыжего вскинулись знакомые глаза, и человек, курносый, бородатый, спешно пошел в сторону шахова майдана.

— Пэдэр сэг[179], стой! — мешая персидское с русским, закричал рыжий, догнал шедшего к площади, уцепил за полу плаща. — Ведь ты это, Аким Митрич?

— Примета худая — рыжий на ночь! Откуль ты, московская крыса?

— Не с небеси… морем плыл.

— И еще кто из нас сукин сын — неведомо! Мыслю, что ты, Гаврюшка, сын сукин!

— Эк, осерчал! Думал о кизылбашах, а с языка сорвалось на тебя!

— Срывается у тебя не впервой — сорвалось иное на меня, что из Посольского приказу[180] дьяка Акима Митрева шибнули на Волгу!

— Уж это обнос на меня, вот те, Аким Митрич, святая троица?

— Не божись! Не злюсь на то: Волга — она вольная…

— Пойдем в кафу, подьячему с московским дьяком говорить честь немалая.

— Был московской, да по милости боярина Пушкина и подьячего Гаврюшки стал синбирской, стольника Дашкова дьяк.

— Все знаю! Государево-царево имя и отчество в грамоте о ворах пропустил?

— А ну вас всех к матери с отчествами-то!

— Ой, уж и всех, Аким Митрич?

— Да, всех, — курносый сердился.

— Ужли и великого государя?

— И великого царя, всея белые и малые Русии самодержца, патриарха, бояр сановитых, брюхатых дьяволов.

— Ой, да ты, в Ыспогани живучи, опоганился, Аким Митрич!

— Чего коли к поганому в дружбу лезешь, крыса!

Шмыгнув глазами в сумраке, рыжий засмеялся:

— Вот осердился! Я сам, глядючи на здешнее, сильно хаю Москву.

— И царя?

— И великого государя!

— И патриарха?

— Патриарха за утеснение в вере и церковные суды неправые!

— Ну, коли так, пойдем в кафу, о родном говоре соскучил много!

— Давно пора, Акимушка! Чего друг друга угрызать?

— То правда!

Кафа — обширная, под расписной крышей на столбах, кругом ее деревянные крашеные решетки. У входа за решетку, на коврике, поджав ноги, сидел хозяин с медным блюдом у ног, между колен кальян. Оба, рыжий и его приятель, входя за решетку, сказали:

— Салам алейкюм!

— Ва алейкюм асселям!

— Зачем сегодня плата ду шаи?[181]

Хозяин кафы толкнул изо рта мундштук, щелкнув языком:

— Два хороших мальчики, новы… Хороши бачи!