Разин Степан - Алексей Чапыгин

Сел прямо на палубу лицом к атаману, уставил на струны домры подслеповатые глаза, запел скороговоркой:

Выбегал царь Иван на крыльцо,Золоты штаны подтягивал,На людей кругом оглядывал,Закричал страшливым голосом:«Гей, борцы, вы бойцы, добры молодцы!Выходите с Кострюком поборотися,С шурьем-от моим поравнятися!»Да бойцов тут не случилося,А борцов не объявилося,И един идет Потанюшко хроменькой,Мужичонко немудренькой.Ой, идет, идет, идет, ид-ет!Ходя, с ножки на ножку припадывает,Из-под рученьки поглядывает:«А здорово, государь Иван Васильевич!..»

— Эй, дайте вина игрецу старому!

Певцу поднесли огромную чару. Он встал, выпил, утер бороду и поклонился. Сев, настроил домру и продолжал:

«Укажи, государь, мне боротися,С кострюком-молодцом поравнятися.Уж коль я Кострюка оборю,Ты вели с него платье сдеть…»

— Гей, крайчий мой, Федько!

— Тут я, атаман!

— Что ж ты весь народ без хмельного держишь? Пьют атаманы — казаки не должны отставать!

Открыли мигом давно выкаченные бочки с вином и водкой, казаки и ярыжки волжские, подходя, черпали хмельное, пили.

Среди казаков высокий, костистый шагал богатырского вида стрелец Чикмаз — палач яицких стрельцов. С ним безотлучно приземистый, широкоплечий, с бронзовым лицом, на лбу шрам — казак Федька Шпынь.

Оба они пили, обнимались и говорили только между собой.

— Вот соколы! Люблю, чтоб так пили.

Разин, как дорогую игрушку, осторожно обнимал персиянку. Обнимая, загорался, тянул ее к себе сильной рукой, целовал пугливые глаза. Поцеловав в губы, вспыхнул румянцем на загорелом лице и снова поцеловал, бороздя на волосах ее голубую шапочку, запутался волосами усов в золотом кольце украшения тонкого носа персиянки. Уцепил кольцо пальцами, сжав, сломал. Золото, звякнув о край братины, утонуло в вине.

— Господарь… иа алла! — тихо сказала девушка.

— Наши жоны так не носят узорочье! А что же старый? Гей, играй бувальщину!

Старику еще налили чару водки; он, кланяясь, мотался на ногах и, падая, сел, щипля деревенеющей рукой струны домры, продолжал:

Ище первую пошибку Кострюк оборол,Да другую, вишь, Потанюшко!Он скочил Кострюку на высоку грудь,Изорвал на борце парчевой кафтан,Да рубашку сорвал мелкотравчату…

— Эх, соколы! Ладно, Петра, добро, пьем!.. Взбудили меня от мертвого сна.

В вечерней прохладе все шире пахло олеандром, левкоем и теплым ветром с водой. Дремотно, монотонно с берега проплыл четыре раза повторенный голос муэдзин[197]:

— Аллаху а-к-бар!..[198]

Голубели мутно далеко чалмы, песочные плащи двигались медленно, будто передвигались снизу песчаные пласты гор — мусульмане шли в мечеть.

Слыша голос муллы, зовущий молиться, персиянка сжалась, поникла, как бы опасаясь, что далекие соотечественники увидят ее открытое лицо.

Старик дребезжал голосом и домрой:

Не младой богатырь воздымался с земли —Стала девица-поляница,Богатырша черекешенка.Титьки посторонь мотаются,И идет она — сугорбилась.Он, идет, идет, идет, идет.На царев дворе шатается,Рукавицей закрывается!Ой, идет, идет, идет, идет!

На середину палубы вышел Чикмаз, взъерошенный, костистый и могучий, заложив за спину длинные руки, крикнул:

— А ну, пущай меня кто оборет да кафтан сорвет!

Зная Чикмаза, молчали казаки; только его приятель Федькя Шпынь протянул руки:

— Да я ж тебя, бисов сын, нагого пущу!

— Хо! — хмыкнул Чикмаз. — Знать, во хмелю буен? Ну, давай!

Взялись, и Чикмаз осторожно разложил на палубе Шпыня.

— Буле?

— Буде, Чикмаз!

Кое-кто из казаков еще пробовал взяться, Чикмаз клал всякого шутя.

Разин сказал:

— Вот это борец! Должно мне идти?.. Чикмаз — иду!

— Не, батько, не борюсь.

— Пошто?

— Не по чину! Зову казаков да есаулов — пущай за тебя идет Сергей.

Сережка махнул рукой и, зачерпнув ковшом из яндовы вина, сказал:

— В бою — с любым постою, в боротьбе — я что робенок!

— А ну Мокеев? Силен, знаю, да оборю и его!

— Правду молыл Сергеюшко: в бою хитрости нет, до боротьбы, драки и я несвычен!

Казаки на слова Мокеева закричали:

— Эй, Петра, пущай не бахвалит Чикмаз!

— Вот разве что бахвалит!

— Выходи, бывший голова! — позвал Чикмаз.

— Кто был — забыл, нынче иной! А ну коли?

Тяжелый, сверкающий в сумраке доспехами, шатаясь на ногах, Мокеев подошел к борцу. Чикмаз расправил могучие руки, а когда взялись, Мокеев потянул борца на себя — у Чикмаза затрещало в костях.

— Ага, черт большой! С Петрой — не с нами! — закричали казаки, обступив.

Мокеев неуклюже подвинул Чикмаза вправо, потом влево и, отделив от палубы, положил; не удержавшись, сам на борца упал.

Крякнул Чикмаз, вставая, сказал:

— Все едино, что изба на грудь пала!

— Ай, Петра! Го-го, не бахваль, Чикмаз!

— Силен, да пожиже будешь! — кричали казаки.

— Силен был, а тут — как теленок у быка на рогах!

— Ну, еще, голова!

— Перестань головой звать! Перепил я — в черевах булькает.

— Ништо-о! Только доспех сними, не двинешь тебя, силу твою он пасет.

Казаки подступили, сняли с Мокеева колонтарь.

— Ни черта сделает, — легше еще тебе, Петра!

— Оно, робята, впрямь легше.

И снова Чикмаз был положен. Вставая, сказал (слова звучали хмельной злобой):

— Не чаял, что его сатана оборет. Черт! Как гора!

Бороться было некому. Мокеев, взяв колонтарь, ушел к атаману. А там сверкнуло кольцо в ухе, вскочил на ноги Сережка, княжна вздрогнула от страшного свиста, закрыла руками уши.

— Помни, робята, сговор!

На крик и свист Сережки казаки вышли плясать. От топота ног задрожал корабль, заплескалась вином посуда, взревели трубы, разнося отзвуки по воде. Казалось, вместе с медными прыгающими звуками заплясали море и берег. Плясали все, кроме Разина и есаулов, даже старик Вологженин, вытолкнутый толпой, бестолково мотался на одном месте, тыча на стороны домрой. В море летели шапки. Сережка снова свистнул, покрыв звуки музыки, топот ног. Тогда, стоя на скамьях по бортам, вспыхнули зажженные ярыжками факелы. При огне от пляшущих ломались тени, опрокидываясь в ночное синедышащее море. Плясали долго, атаман не мешал. Когда кончили плясать, Разин, подняв чашу, крикнул:

— Гей, соколы! За силу Петры Мокеева все пьем!

— Пьем, батько!

— За Петру-у!

Разин позвал:

— Чикмаз, астраханец!..

— Тут я, батько!

— Иди, с нами пей!

Чикмаз подошел, Разин, чокаясь и обнимаясь с Мокеевым, сказал Чикмазу:

— Знаю! Ловок, парень, и ядрен, без слова худа, только сила Петры не наша, человечья… Чья — не ведаю… Но не человечья его сила!

Чикмаз выпил ковш вина и, утирая сивую всклокоченную бороду, сказал:

— Есть, батько, во мне такая сила, какой ни в ком нет!

— Пей, парень, еще ковш и поведай, какая та сила!

Чикмаз выпил другой ковш, снова утер рукавом кафтана бороду, сказал:

— Сила бою моего, батько, иная, чем у того, кто с тобой ходит!

— Не вразумлюсь!

— Да вот! Ежели на бочку сядет — ударю, богатырь падет, не высидеть! Пущай даже в кафтане сядет кто…

— Бахвалишь и тут! — сказал Мокеев. — Я нагой усижу, от разе што брюхо гораздо водяно?

— Усидишь — пять бочонков вина ставлю!

— Где у тя бочонки?

— Добуду! Голову на меч, а добуду у бусурман.

— Эх, ты! Стрелец, боец!

Мокеев пошел на палубу. Ярыжки с факелами обступили его. Он разделся догола и в ночных тенях, при свете факелов, казался особенно тяжелым, с отвислым животом, весь как бронза. Чикмаз, особенно торжественный, будто палач перед казнью, крикнул:

— Казаки! Сыщите отвалок для бою. С Петры выиграю вино — будем пить вместях.

Принесли отвалок гладко струганного бушприта в сажень.

— Сколь бить, голова?

— Черт!.. Не зови головой, сказывал тебе — иной я. Бей пять! Высижу больше, да, вишь, черева повисли и в брюхе вьет.

Бывший палач отряхнулся, одернул кафтан, но рукавов не засучал. С ухваткой, ведомой только ему, медленно занес над Мокеевым отвалок и со свистом опустил. Мокеев крякнул:

— Отмените бьет! Не как все, едрено, дьявол! — и все же вынес, не пошатнувшись, пять смертельных для другого человека ударов.

— Сотник Петр Мокеев выиграл! — с веселым лицом крикнул Чикмаз. — Робята! Пьем с меня вино-о… — захохотал пьяно и раскатисто, кидая отвалок.

Мокеев встал с бочки, охнул, пригнулся, шарил руками, одевался медленно и сказал уже протрезвевшим голосом, как всегда, неторопливо и кротко:

— Ужли, робята, от того бою Чикмазова я ослеп?

Ликующие победой Мокеева пьяные казаки, помогая надевать ему платье, шутили:

— Петра! Глаз не то место, чем робят рожают, — отмигаетца.

— Добро бы отмигатца, да черева огнянны, то со мной впервые!..