Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Добро бы отмигатца, да черева огнянны, то со мной впервые!..

— Побил Чикмаза! Молодец, Петра, пьем! — громко сказал захмелевший атаман.

— Нет, батько, я проиграл свой зор.

— Что-о?

— Да не зрю на аршин и ближе…

— То злая хитрость Чикмазова?

Разин вскочил, и страшный голос его достиг затихшего берега:

— Гей, Чикмаз, ко мне-е!..

— Чую, батько! — Чикмаз подошел.

— Ты пошто окалечил моего богатыря? Не оборол! Так зло взяло? Говори, сатана, правду!

— Не впервой, батько, так играем! По сговору, не навалом из-за угла и на твоих очах…

— Ну, дьявол, берегись!

Глаза Разина метнули в лицо Чикмазу, рука упала на саблю. Чикмаз пригнул голову, исподлобья глядя, сказал, боясь отвести глаза от атамана:

— Пущай, батько, Петра скажет. Велит — суди тогда!..

— Гей, Петра!

Мокеева казаки, держа под локти, привели к Разину.

— С умыслом бил тебя Чикмаз? С умыслом, то конец ему!

— Не, батько! Парня не тронь. С добра. Ты знаешь, я сел и сам вызвался, а бил деревиной, как все…

Разин заскрипел зубами:

— Цел иди, Чикмаз, но бойся! Эй, нет ли у нас лекаря?

Подошел черноусый казак самарский, распорядчик пира.

— Тут, Степан Тимофеевич, в трюму воет ученый жид, иман у Дербени, скручен, а по-нашему говорит; сказывал, что лекарь ен…

— Кто же неумной ученых забижает? Царь твердит московскую силу учеными немчинами да фрязями. У меня они будут в яме сидеть? То не дело!

— Жидов, батько, не терплю! Я велел собаку скрутить, — ответил Сережка.

— Открутите еврея, ведите сюда: за род никого не забижаю, за веру тоже!

В длинном черном балахоне, со спутанными пейсами, в крови, грязный, без шапки подошел взъерошенный еврей, поклонился, низко сгибаясь:

— Чем потребен господарю?

Разин приказал:

— Дайте ему вина! Еды тож.

Еврею дали блюдо мяса, кусок белого хлеба и кружку вина. Мяса он не стал есть, выпил вино, медленно сжевал хлеб.

— Теперь сказывай, что можешь?

— Господарь, прошу меня не вязать… Бедный еврей никуда не побежит, честный еврей! Я могу господарю хранить и учитывать его сокровища: золото, камни еврей понимает лучше других…

— Хранители, учетчики у меня есть — мне надо лекаря.

Еврей качнул головой:

— Вай, господарь атаман, и лекарь я же…

— Ну вот, огляди его! — Разин показал на Мокеева, сидевшего с опущенной головой: — У него избиты черева — оттого ли он потерял зрение? Скажи!

— Надо, господарь, чтоб казак был голый.

Мокееву помогли раздеться. От груди до пупа его живот был синий. Еврей ощупал Мокеева, приложил ухо против сердца, сказал:

— Оденься!

— Ну, что скажешь, лекарь?.. Надолго или навсегда он потерял зор?

— Господарь, бог отцов моих Адонай умудрил меня, ему я верю, его почитаю и слушаюсь, он повел меня в Мисраим[199], и там по книгам мудрецов учился я познавать врачевание. Эллины, господарь, учили, что около пупка человека жизнь, называли то место солнечным — от схожего слова: солнце — жизнь…

— Запутано судишь, но я слушаю, говори как можешь.

— Древние мудрецы Мисраима учили тоже, что около пупка жизнь человека и смерть. Они называли это иным словом: созвездие — в том месте сплетаются жилы. Если те жилы рассечь мечом, жизнь исчезнет.

— Б…дослов! Я и без тебя знаю, что посечь черева смертно.

— Не гневайся, господарь. Поранить те жилы или избить много — опас оттого большой. Есть жилы в том месте, ведающие слух, иные ведают зрение… У казака порвана жила зрения…

— Берешься ли ты врачевать есаула?

— Врачевать, господарь, берусь! Много ли будет от врачебы моей, не знаю, да поможет мне бог отцов, берусь, атаман!

— Иди с ним в трюм. Требуй, что надо. Поможешь есаулу, я тебя награжу и отвезу, куда хочешь, на свободу… Мое слово крепко!..

— Повинуюсь господарю и благодарю!

— Гей, слушайтесь еврея! Чего потребует, давайте! Где ты, Федор?

— Чую, батько!

— Ты все справы знаешь, проводишь учет и порядок, — отведи Мокеева с евреем в чистое место, в трюме есть такое, дай еврею умыться и белую одежду дай!

Еврей поклонился атаману:

— И еще много благодарю господаря!

7

Атаман с княжной, есаулами и казаками уплыли с ханского корабля на атаманский струг. На корабле остались у караула пять человек казаков, среди них Чикмаз. В трюме Петр Мокеев с лекарем-евреем, да в услугу им два ярыжки. В синей, как бархат, мягкой и теплой тьме огней на палубе не зажигали. На корме с пищалью высокий, отменно от других, Чикмаз, старавшийся держаться в одиночку; остальной дозор на носу корабля. Казаки, приставив к борту карабины, усевшись на скамьи гребцов, курили, рассказывая вполголоса про житье на Дону и Волге. Один Чикмаз привычно и строго держал караул, возвышаясь черной статуей над бортом. Корабль тихо пошатывали вздохи моря. В синем на воде у кормы скользнуло черное. Чикмаз крикнул сурово:

— Гей, заказное слово! Или стрелю!

— Не-е-чай! — ответило внизу.

В борт, где стоял Чикмаз, стукнул крюк с веревкой, въелся в дерево. По веревке привычно ловко вползла коренастая фигура с трубкой в зубах, пышущей огнем.

— Во, не узнал! Все мекал — куды мой Федько сгинул?

— Пули не боюсь, хоша бы стрелил. — Коренастый, покуривая, встал поодаль, голова на черном широкоплечем теле повернулась на нос корабля.

— Стой ближе… не чую… — сказал Чикмаз.

Коренастый придвинулся почти вплотную, прошептал:

— А ну, досказывай про себя… Я тебе на пиру все сказал…

— Скажу и я! Ведомо ли тебе, Федор, служил я боярам на Москве в стрельцах, от царя из рук киндяки да сукно получал за послуги.

— То неведомо…

— Вот! Перевели в палачи — палачу на Москве дело хлебное: за поноровку, чтоб легше бил, ежедень рубли перепадали…

— Вишь ты!

— Да… Вскипела раз душа, одним махом кнута на козле засек насмерть дворянина, а за тое дело шибнули меня в Астрахань, вдругорядь в стрельцы… В стрельцах, вишь, обидчик был: полуголова, свойственник Сакмышева, коего нынче в Яике утопили, обносчик и сыском ведал, — рубнул я его топориком, тело уволок в воду, башку собаки сгрызли, а гляжу — мне петля от воеводы! Я к атаману… Да зрю, и здеся в честь не попадешь. Сам знаешь: вместях бились с гилянским пашой, Дербень зорили, не менее других секли армян, персов, а все без добра слова… Норов же мой таков: выслуги нет, значит, держи топор на острее… Петруха Мокеев атаману зор застит — силен, что скажешь, в Астрахани его силу ведал, да мы чем хуже его?

— За себя постоим!

— Как еще постоим! Иному так не стоять… Хмелен я был, а во хмелю особенно злой деюсь и не бахвалю — от моей руки, Федор, никто изжил… Людей кнутом насмерть клал неполным ударом… Ядрен Мокеев, да с пяти боев не стать и ему. Атаман в него, что девка, влюблен: вишь, чуть не посек, и знаю, будет в худчем гневе от Петрухиной смерти. Утечи мне надо! Без тебя утечи — в горах пропасть, что гнусу в море; в горах — знаю я — кумыки с тобой водят приятство.

— Ясырь им менял, дуваном делился.

— Тебе за твою удаль тоже невелика от атамана честь.

— Невелика? А забыл, в Яике, как и меня чуть не посек?

— Вот то оно… Пили, клялись, надумали утечи. Идешь?

— А ино как? Я только что на берегу двух аргамаков приглядел: уздечки есть, кумычана в горах седла дадут. Свинец, зелье, два пистоля и сабля запасены…

— У меня справлено тоже — пистоль и сабля. Текем, друг? По спине мураши скребут: а ну, как атаман наедет? Мокеев же в худом теле сыщется — беда!

— Куда ладишь путь?

— В Астрахань. Ныне другой, Прозоровской, воеводит, битого полуголову не сыскали…

— Я на Дон к Васе Лавреичу…

— Кто ен?

— Сказывал тебе про Ваську Уса?

— О, того держись, Федор! В Астрахани будешь, сыщи меня: в беде укрою, в радости вином напою.

Чикмаз снял с плеча пищаль, поставил к борту:

— Прости-ко, железна жонка, в Астрахани другую дадут!

Коренастая фигура, царапнув борт, стукнула ногами внизу. Высокая за ней тоже скользнула в челн. Когда черное плеснуло в ширину синевы, на носу дозорный крикнул:

— Э-эй!

— Свои… тихо-о…

— Пошто караул кинули-и?

— Проигран-ное Мо-ке-е-ву ви-но-о добы-ть!

Казаки заговорили, пошли по борту:

— Задаст им Сергей Тарануха — наедет дозор проверить!

— Чикмаз, а иной кто?

— В костях приметной, ты не познал?

— Не, сутемки, вишь…

— Федько Шпынь, казак!

— О, други, то парни удалые — вино у нас скоро будет!..

8

Трубами и барабанным боем сзывались казаки на ханский корабль. Разин сидел с Сережкой и Лазункой, пил вино на ханском ложе. Вошли к атаману Серебряков, Рудаков и новый есаул Мишка Черноусенко, красивый казак, румяный, с густыми русыми бровями. Наивные глаза есаула глядели весело, девичьим лицом и кудрями Черноусенко напоминал Черноярца. Разин сказал:

— А ну, Лазунка, поштвуй гостей-есаулов вином.