Выживший во тьме - Владимир Анатольевич Вольный

все, что могло гореть, и огни костров поддерживались теперь чем-то иным, вырывавшимся из недр. Все эти советы не имели никакого отношения к тому, что меня окружало. Вот как выделывать шкуры, как ставить силки, как обеззараживать воду? Ради этих сведений я стал бы раскапывать эту кучу до самого конца. А классики уже не привлекали ничем. Впрочем, как и более читаемые, модные и увлекательные авторы – все, что описывалось в их произведениях, теперь не имело никакого смысла. Это не было даже историей… Потому что история теперь писалась с чистого листа. И одним из этих листочков стал я и все, что со мной происходило.

Впрочем, несколько книжек я вытащил и принес в подвал. Набрал не рассматривая – и рассортировал уже дома. Они были полуобгоревшие, сплошь сырые, и пришлось сушить их возле очага на дощечках. Я и сам не знал, зачем я их достал. Читать не хотелось… Герои давно прошедших эпох, приключения и сражения – все это стало очень-очень далеким. Путешествия и открытия – да, когда-то это было безумно интересно. Но – раньше. А сейчас даже тех земель, которые они открывали, уже не существует. Я знал это, хоть и не мог объять взглядом всю планету. Довольно одного Провала, чтобы удостовериться в том, что Земля переменилась. Оказалось, что все, что всегда ценил, стало обыкновенным сборником нескольких сот мокрых листов, пригодных разве что для скручивания папирос. Но я даже не курил… Наверное, так листал сочинения какого-нибудь древнекитайского мудреца средневековый студент в Европе: далеко, заумно, скучно, а главное – зачем?

Но жизнь продолжалась. Щенок, узнав все о подвале и прилегавшей местности, не давал засиживаться – он жаждал новых открытий. И мне не оставалось ничего другого, как, заразившись его энергией, отправляться куда глаза глядят, зачастую покидая наш склад надолго. Иногда разживался в этих прогулках находками вроде фарфоровой чашки или пары согнутых вилок, выброшенных наверх очередным подземным толчком… Впрочем, сотрясения почвы стали редки и не были столь разрушительны, как вначале.

На всякий случай – я все еще надеялся, что выводы относительно безлюдности руин могут измениться! – натаскал на вершину холма хвороста и укрыл его пологом. Теперь я мог в любой момент развести большой костер, видный издалека. Впрочем, понятие «издалека» было довольно условным: хмурое небо и вечные тучи не давали ничего увидеть уже на расстоянии в пятьсот-шестьсот метров. Привыкнуть к этому невозможно – казалось, что небо все сильнее и сильнее пригибается вниз и в конце концов упадет… Оставалось только не поднимать голову.

Я стал печь лепешки. Отсутствие хлеба заставляло изобретать замену. За неимением сита мука просеивалась руками через пару слоев тончайшего тюля. Для этого имелась причина: я надеялся, что таким образом выполняю то, что требуется при просеивании, – насыщаю муку воздухом. Дрожжей на складе тоже не нашлось – вернее, их было слишком мало, и я их берег. Способ приготовления выбрал достаточно простой: смешивал муку с водой и специями, добавляя жир или масло. Слегка солил, потом клал раскатанное в блин тесто на стальные листы. Железа в городе хватало, и я приволок в подвал куски, пригодные для установки на очаг. Лепешки подгорали, пузырились, прилипали к стали – но постепенно я научился печь их, как заправский хлебопек. Это был не хлеб – скорее жареное тесто. Но и этому я был рад, даже гордился тем, что сумел сделать. Благодаря специям лепешки хранились на удивление долго, при этом каменея, как сухари. Но достаточно было подержать их над паром – и они становились достаточно мягкими, чтобы жевать. Наконец-то я мог брать в походы не одни только осточертевшие вконец консервы…

Странствия заставили серьезно пересмотреть рацион – носить множество тяжелых банок было не очень-то удобно. Я вскрывал их и в сковородке, на медленном огне, вытапливал жир. Оставшееся мясо, которое и так состояло из одних волокон, собирал на другой лист и вновь просушивал. Так повторялось по несколько раз. Жир смешивал со специями – получался смалец. В итоге чистого мяса становилось очень мало, но оно и занимало мало места, к тому же становилось легким и не пропадало – практически пеммикан. Одного мешочка такого порошка мне одному хватало надолго – что, увы, не подходило щенку. Из-за него таскать с собой консервы приходилось почти в том же объеме. Зато я отъедался по возвращении в подвал, или дом, которым он стал для меня и моего четвероногого друга.

Один раз он сильно поранил лапу и прибежал ко мне на остальных трех, скуля и поджимая четвертую под брюхо. Занозу пришлось удалять долго и мучительно. Она вошла глубоко, и я не видел ее через окровавленную шерстку. Щенок терпел и только в самые болезненные моменты прихватывал мою руку зубами – а потом сразу отпускал, словно извиняясь. Я выбросил щепку в огонь, а щенка взял на руки. Там он и уснул, а я, не будя его, тихо просидел в кресле возле очага несколько часов, дожидаясь, пока он выспится. Кресло мне досталось тоже при толчке. Я нашел его уже давно и все не мог решиться взобраться за ним по почти отвесной стене, где оно зацепилось. Все же я дождался, пока его сбросит с возвышения, после чего приволок домой. Вид, конечно, у него был еще тот, но сидеть в нем оказалось гораздо удобнее, чем на моих табуретах.

Пес припадал на лапу пару дней – а потом как-то незаметно перестал хромать совсем. С момента возвращения в город со щенком прошло всего несколько недель – но насколько разнообразней стала моя жизнь по сравнению с временами, когда я был один! Блуждания по руинам, приготовление еды, починка вещей… Вместе со щенком это стало намного веселее.

Совершенно перестали сыпаться хлопья, а снаружи стало значительно теплее. Вряд ли можно совсем раздеться, но, по моим прикидкам, температура воздуха составляла около двух-трех градусов выше нуля. Точнее узнать было нельзя – градусника среди вещей в складе не нашлось. И даже грязное небо словно приподнялось над головой, что сразу добавило широты в обзоре округи. Мои подсчеты тоже указывали на весну. Оставались сомнения лишь в том, что она вообще наступит… Как теперь происходит смена сезонов на Земле? И происходит ли вообще?

В подвале было переделано все, что можно. Перешита и починена обувь. По-новому скроена и сшита очередная куртка – я стал заправским портным, сам кроя и подгоняя для себя всю имевшуюся в наличии одежду. Теперь в ней, свисавшей, как звериная шкура, еще больше стал похож на какого-нибудь доисторического человека, вооруженного топором и ножом