К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

(и противоречиях), связанных, разумеется, с радикальным феноменом духовно-социальной действительности ХХ века – коммунизмом. Но – странное на первый взгляд дело – если на Западе, даже среди прямых поклонников Бердяева, ему ставятся на вид его «коммунистические симпатии», то в суждениях его противников Бердяев всегда оказывался во главе шеренги антикоммунистов.

Действительно, хотя позиции Бердяева по отношению к новому строю и власти менялись – от первоначального безудержного негодования[377] до надежд во время Второй мировой войны на перемены во внутренней политике СССР, – он, будучи персоналистом, оставался принципиальным противником последовательного коммунистического мировоззрения; он одним из первых произносит слово «тоталитарность» по адресу нового общества. Он был против советского строя еще задолго до его возникновения (хотя впоследствии признал эту власть «русской национальной») и против большевистской революции – задолго до того, как она произошла: в 1907 году Бердяев с чисто профетическим чувством предсказывает, что в случае настоящей революции в России победят большевики.

С другой стороны, когда на Западе и в эмигрантских кругах Бердяеву приписывают «коммунистические симпатии», именуют его «коммюнизаном», мыслителем, не свободным от «соблазнов коммунизма» и «атавизма марксистской социологии»[378], то поводы для таких подозрений все же находятся. Дело не только в том, что он всегда заявлял о «правде коммунизма»[379], —выходя далеко за пределы убеждения Вл. Соловьева, признававшего «относительную», «историческую правду социализма»[380]. В ходе сложной истории своих внутренних взаимоотношений с родиной – вероятно, в наиболее ностальгические минуты и в пылу борьбы с другим своим, буржуазным противником – Бердяев позволял себе гораздо больше, чем положено оппоненту большевистского режима[381]. Не последнее место в создании репутации Бердяева-«коммюнизана» заняло и его отталкивание от реставрационных настроений русской эмиграции, убежденной в необходимости насильственного свержения советской власти[382].

Однако «коммунистические симпатии» Бердяева были симпатиями «из прекрасного далека». Время от времени он присягал «коммюнитарному» идеалу – оформившемуся у него в утопическую прекраснодушную картину «персоналистского социализма», – но практическую реализацию идей коммунизма резко отвергал, не связывая необходимо основополагающие принципы и пути их осуществления. Коммунистический феномен оказывался в глазах Бердяева каким-то двойственным образованием, которое утопический идеолог хотел как бы разломить на части и извлечь некую «принципиальную», висящую в воздухе «правду», оставаясь, таким образом, в сфере надзвездного, трансцендентного идеала.

Бердяев ведет борьбу на два фронта, ибо у него два противника: его извечный враг – буржуазность и пришедший к власти коммунизм – враг, так сказать, приобретенный, нажитый временем, поскольку он оказывался следствием первого. И в зависимости от нужд полемики[383], от главного в ту минуту предмета обличения Бердяев перемещает акценты и даже как бы меняет взгляды. Если взор его в тот момент направлен на мир капитализма, то социализм может попасть в преимущественное положение: он в таких случаях оказывается у Бердяева более прав и даже объединен с христианством в одном лагере противников социальной несправедливости. Если же в центре внимания Бердяева находится сам социализм, то обвинительный процесс проходит по пути поисков параллелей и отождествлений социализма с его историческим предшественником – буржуазным обществом.

И все же надо отдать должное отчаянному профетизму Бердяева, заявившего в 1931 году из Парижа: «Тяга к социализму является характерной не только для нас (т.е. для России. – Р.Г.), но и для всей Европы»[384], – и предсказавшего полувековое господство этой европейской симпатии.

2. Философская преамбула, или Двуполярность мировоззренческих предпосылок

Бердяев – философ ex definitione, по своим интересам он антрополог и историософ, по установке идеолог творчества (т.е. в широком смысле эстетик) и в то же время моралист, по тону – проповедник. Если продолжить неблагородное дело инвентаризации личностно-творческих параметров мыслителя (уже не по формальному, а по содержательному признаку) или, точнее, составить на него что-то вроде философского досье, то можно было бы написать приблизительно так: в онтологии нигилист, в эстетике неоромантик, в этике теоретик с христианской первоинтуицией, а по душевному складу (пользуясь формулой Достоевского) «русский европеец» ХХ века. В справочниках и энциклопедиях его определяют как христианского экзистенциалиста, что гармонирует с самохарактеристикой Бердяева – «верующий вольнодумец».

В этом экзистенциалистском элементе и надо искать главный корень ярко расцветшей философии творчества Бердяева. Желая по возможности сократить общефилософское вступление и тем более избегнуть вводной беседы на темы экзистенциализма, остановимся на его сути, как нам она представляется. Из всех пунктов экзистенциалистского канона ключевым оказывается миронеприятие, которое иногда доходит до полного отвержения материи, имеющего психологическую соотнесенность с такими состояниями, как «отвращение» и «тошнота», чрезвычайно популярными в трудах и художественных продуктах экзистенциалистской мысли. Экзистенциализм – это прежде всего вариант гностического мирочувствия[385]. И несмотря на все переливы, оттенки и даже радикальные различия его отдельных версий, доходящих до взаимоотрицания, всех роднит отталкивание от мира, имеющее коррелят в онтологическом нигилизме. Утрата веры в смысловые основы бытия явилась уже итогом разочарования в разуме – в историческом разуме на переломе веков. Ликвидация бытия, начиная с С. Кьеркегора («существование пахнет ничем») и Ницше, последовательно проводится в экзистенциалистских работах, поэтому именно «ничто» – das Nichts, le Néant, el nada – входит в состав их названий и населяет их тексты.

И хотя у Бердяева это метафизическое миронеприятие выражено в понятиях христианского мышления – в терминах богооставленности, обезбоженности и т.п. – и подлинным бытием признается бытие христианского Бога – в отличие, например, от собрата по экзистенциализму М. Хайдеггера, божеством которого выступает Бытие-ничто, – Божество Бердяева, так же как Бытие Хайдеггера[386], отъединено от объективного, наличного мира, который лишается тем самым высшего покровительства.

Экзистенциалистское сознание парадоксально: ибо смысл бытия здесь утерян, но смысл существования остается. И даже нарастает в обратной зависимости. То, чего нет вовне, переносится вопреки всему («ибо абсурдно»!) внутрь. Вся бессмыслица мира оборачивается «к выгоде» человека – он остается единственным возможным носителем смысла во Вселенной. В своем существе экзистенциализм есть позиция человека, утратившего способность к вере, но тоскующего по святыне; это есть, по определению С.Л. Франка, скорбное неверие. Не надеясь больше на действие разумных, благих сил в мире и вообще не рассчитывая на их торжество, человек все берет на себя.

В своем бунте против мира экзистенциалисты доводят до последних границ предпринятое Кантом дело автономной этики, уже полностью разрывая с родовым субъектом. Личность бросает вызов «враждебной вселенной». И помимо самой личности, ничто не определяет ценность действия и не придает ему смысла; она в своем социальном и метафизическом одиночестве должна черпать этот критерий из самой себя, ибо, как говорил Ж.-П. Сартр, «нет никаких указаний ни на земле, ни на небе».

Итак, неприятие