К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

подход к Достоевскому. Он настаивает на целостном восприятии духовного мира писателя (как и всякого явления духа вообще) и на необходимом «родстве с предметом». Он жалуется на отсутствие до сих пор в этой области конгениального интерпретатора, выделяя отчасти среди своих современников Мережковского[398] и упуская при этом статьи Вяч. Иванова[399]. «К Достоевскому подходили с разных “точек зрения”, его оценивали перед судом различных миросозерцаний, и разные стороны Достоевского в зависимости от этого открывались или закрывались. Для одних он был прежде всего представителем “униженных и оскорбленных”, для других “жестоким талантом”, для третьих пророком нового христианства, для четвертых он открыл “подпольного человека”, для пятых он был прежде всего истинным православным и глашатаем русской мессианской идеи. Но во всех этих подходах, что-то приоткрывавших в Достоевском, не было конгениальности его целостному духу»[400]. Вместо того чтобы «интуитивно проникать» в «целостное явление духа», «созерцать его как живой организм, вживаться в него», критики были настроены либо на своекорыстное толкование (т.е. на отождествление писательской мысли с лично ими исповедуемой идеей), либо на следовательское дознание, тем самым выражая недоверие к истокам и самобытию творчества. Бердяев выступает против всех видов разоблачительства, остро улавливая нарастающую тенденцию века и предчувствуя, в частности, фронтальное наступление фрейдизма в литературоведении[401]. «К великому явлению духа надо подходить с верующей душой, не разлагать его подозрительностью и скепсисом. Между тем как люди нашей эпохи склонны оперировать любого великого писателя, подозревая в нем рак или другую скрытую болезнь»[402].

После Бердяева – хотя, быть может, не в меньшей мере после Вяч. Иванова – уже нельзя оставаться на эмпирико-психологическом уровне. (По мысли известного американского литературоведа Рене Веллека, «Н. Бердяев и Вяч. Иванов вознесли Достоевского на головокружительную высоту»[403].) Бердяев представил нам Достоевского в свете самохарактеристики писателя – как реалиста в высшем смысле.

Слов нет, между писателем и его интерпретатором существует общность. Бердяев обитает там же, где живет Достоевский с его героями. И главная тема у них одна – человек. Как и Достоевский, Бердяев – антрополог: захватывающая его тайна – это тоже «тайна человека». (Бердяев остро подметил, что и сами герои Достоевского только тем и поглощены, что отношениями друг с другом, только тем и заняты, что разрешением загадки человеческого бытия.) Но духовное поле действия обоих общо только до определенной черты, разделяющей экзистенциальное миросозерцание от экзистенциалистского. И мы должны приготовиться к тому, что и здесь, в лице своего самого яростного поклонника, Достоевский не получит полного и адекватного понимания. Бердяев «переходит черту», и писатель под его пером волей-неволей обретает несвойственный ему облик.

Достоевского Бердяев представляет нам как великого открывателя и духовидца: писатель возвратил «человеку его духовную глубину», т.е. упущенное из виду измерение личности; он уловил «подземные сдвиги» и нарождение «новой души»; наконец, он показал «человека, отпущенного на свободу»[404], и тем самым предначертал судьбу современного человечества.

Мы соглашаемся с интерпретатором и отдаем должное существенности его суждений. Но вот что-то среди этих открываемых истин звучит диссонансом для нашего внутреннего слуха, и мы начинаем сопротивляться воле толкователя.

Прежде всего настораживает определение «революционер духа», которое присваивается здесь Достоевскому. С одной стороны, вроде бы чему тут противиться, если Бердяев имеет в виду то каждым переживаемое от знакомства с Достоевским потрясение? «Глубокое чтение Достоевского есть всегда событие в жизни»[405]; после него нет возврата к тому устойчивому, статическому «душевно-телесному строю» и укладу жизни, который века существовал до начавшейся в новейшие времена «революции духа». Последняя же определяется Бердяевым как «катастрофические изменения в самом первоначальном отношении человека к Богу, к миру и людям»[406].

Действительно, произошли глубинные и необратимые духовные перемены, которые Достоевский открыл нам в мире и в нас. Но одно ли и то же имеют в виду писатель и его критик, одному и тому же радуются и печалятся? Разумеется, Достоевский не мыслил будущего в рамках прошлого «усадебного» и благодушного быта (хотя по-прежнему считал размеренную жизнь вне города, на земле, здоровой для формирования души). Но так ли уж он стремится рвать все связи с миром и так ли «весь устремлен к грядущему», как этого хочется революционному вдохновению Бердяева?

Критик подчеркивает апокалиптическое настроение писателя. Действительно, Достоевский показал нам дух взметенный и катастрофический, существующий в прерывистом и судорожном ритме и изображенный в решающие, как бы «окончательные» минуты; показал нам переломы, повороты и перевороты духа, какие могут увидеться не в плавной перспективе эволюционного процесса, а в радикальном «свете конца». Но здесь прежде всего предполагается внутренний духовно-жизненный поворот, связанный с метанойей, тот «конец», который личность кладет самой себе, своему недолжному, внутреннему состоянию – в борьбе, идущей не столько «под знаком конца», сколько «под знаком вечности». И уже вовсе нет здесь расчетов на то, что освобожденная душа выпорхнет из сетей вещественной необходимости и несовершенных эмпирических форм бытия.

Философ стремится превратить Достоевского в ниспровергателя всякого вообще оформленного существования человека да и самого материального мира с его «трехмерным пространством», он хочет сделать из писателя методического борца против «окостенения духа» (при том, что вряд ли можно представить таковую задачу в качестве насущной для Достоевского). По Бердяеву, писатель «знает только экстатическую природу человека»[407], кипение только дионисийских стихий, ибо в этой форме человеческому духу уже никак не грозит страшащее Бердяева «окостенение».

Дионисийские надрывы и судороги, свидетельствующие у Достоевского об автономной самоценности духа, о его неисчерпаемости внешними обстоятельствами, о его глубинной природе, превращаются у Бердяева в единственно подлинное состояние личности – состояние, так сказать, перманентной революции в духе. Моментами критик находится буквально в экстатическом упоении надрывом вне всякой перспективы обретения истины. Таким образом, свидетельство пусть неблагополучной, но ищущей катарсиса жизни духа Бердяев использует в качестве способа дистанцирования от бытия, быта и материи, а самого писателя рассматривает как союзника в своем гностическо-экзистенциалистском бунте. А ведь писатель вовсе не упивался ни дионисийством, ни тем, что человек выпал из космического порядка, «оторвался от природы, от органических корней и объявил своеволие»[408].

Единственная безоговорочная революция духа, которую Достоевский изобразил, – это нигилистическое сознание, порывающее с прежними основами, ценностями и смыслами и направленное на их сокрушение. Но Достоевский не был певцом этой революции, что справедливо отмечает и Бердяев.

Для Достоевского характерно скорее не изобретение «нового, небывалого», а припоминание старого, забываемого; он и в новое, тревожное, захватившее его, полное грозных предчувствий время не спешит «начать все сызнова» и уж никак не подхлестывает мир к его быстрейшему концу.

Далее