К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К сожалению, Бердяев при всей своей проницательности ухватился за «русскую идею» как за виновницу исторической трагедии России и этим сбил с толку многих. Но он же вооружал знанием подлинных истоков тоталитаризма XX века, века сбывшихся утопий. Определяя тоталитаризм как «ложно направленную религиозную потребность», христианский мыслитель предупреждал, что против него «нельзя бороться скептической формальной свободой, можно бороться лишь освобождающей истиной».
Sub specie finis[364]: Утопия творчества Н.А. Бердяева[365]
Среди многих утопий, интенсивно развивающихся в России с конца XIX века, наряду с теократической, технократической и социальной нашла себе место и теургическая идея, или спасение творчеством. Само понятие теургии (от греч. feourgia), означающее «богодействие», священную работу, продолжение человеком дела Творца, фигурирует у неоплатоников, которые стали находить в слове философа присутствие божественной воли, а поэтому и жизнетворческие потенции. О своем учителе Плотине Порфирий, например, утверждал, что его творения – результат благотворного вмешательства свыше[366]. Представление о мистической силе творчества подспудно просуществовало в течение Средних веков и своей второй, открытой жизнью зажило лишь в эпоху немецких романтиков. По мере секуляризации сознания дело переделки мировой данности берут в свои руки уже не помазанники, а самозванцы. Теургическая задача все больше переходит из сакральных ведомств в светские инстанции, становясь предметом философской эстетики и эстетической практики. Теория теургического претворения действительности как задания искусства целиком содержится у Новалиса, но только называется теперь магией («магическим идеализмом»); планы «воспитания» мира через синтетическое искусство вынашиваются Р. Вагнером, и совсем удаленный от первоначального вид «панартистизма» получает теургический принцип у Ницше. В.С. Соловьев задает теургии христианские задачи[367], опираясь уже на средства искусства Нового времени, и заставляет работать в этом направлении как теоретическую мысль, так и художественное воображение целого поколения Серебряного века[368], основавшего русский вариант теургической, символистской эстетики.
В качестве теоретика-символиста наследует у Соловьева идею «теургического делания» Н. А. Бердяев.
Однако, прежде чем переходить к изложению дела, представим характеристику главного действующего лица.
1. Социально-политическая преамбула, или Платонический радикализм
В интеллектуальных кругах и идеологических сферах – по ту и по эту сторону границы – имя Бердяева занимает стабильное место среди наиболее часто упоминаемых имен.
Между тем прошло более столетия со дня его рождения и более сорока лет со дня смерти.
Поле особого напряжения вокруг Бердяева начало образовываться в России самим направлением его идейно-политической эволюции. В числе совсем небольшой группы единомышленников в эпоху господства в среде интеллигенции левореволюционных настроений он начал движение в обратном направлении – от революционной активности к «легальному марксизму», а от него к «Вехам». В бурные годы предреволюционных размежеваний он встал во враждебные отношения с марксизмом, а затем и с советской властью, зато во второй, заграничной половине своей жизни он пережил определенное движение вспять, что вызвало возмущение вокруг него в среде политической эмиграции.
Конечно, его деятельность получает особый резонанс благодаря организационной энергии и размаху общественной активности. (Как в России, так и в эмиграции он руководит журналами, организует общества – и общества сами организуются вокруг него, – выступает с лекциями, а главное, пишет, тут же отвечая на всякое духовное и общественное событие, стараясь углядеть в настоящем симптомы грядущего.) Наконец, его «огненный пафос» (по характеристике С. Левицкого)[369], его афористическое слово множат и сторонников, и противников.
Н. Бердяев разделил с Л. Шестовым место первооткрывателя новейшей философии существования, превратив таким образом Россию в родину экзистенциализма. Как бы наперегонки со Шпенглером он заявляет о «закате» Европы, о смене культурных циклов в мировой истории[370]. На много лет Бердяев обогнал западных теоретиков в открытии «потребительского общества» и изображении его главных симптомов, до Х. Ортеги-и-Гасета проанализировал феномен «массовой культуры».
Чрезвычайное впечатление, которое Бердяев произвел на Западе, нельзя объяснить, не учитывая его европейской широты интересов, столь импонирующей западному интеллигенту, философской осведомленности, четкости и блеска его формулировок, экспрессивного натиска и, с другой стороны, – экзотически притягательных для Запада мотивов и тем, вынесенных из русской культуры.
Перед европейским интеллектуалом межвоенного времени Бердяев явился одновременно живым представителем и ярким популяризатором «русского духовного мира». Он был назван «русским Гегелем ХХ века», «одним из величайших философов и пророков нашего времени»[371], «одним из универсальных людей ХХ века»[372], «великим русским философом, чей труд явился связующим звеном между Востоком и Западом, между христианами разных исповеданий, между христианами и нехристианами, между нациями, между прошлым и будущим, между философией и теологией и между видимым и невидимым»[373] и т.д., и т.п. Он был самым известным и читаемым из прибывших на Запад философствующих русских эмигрантов. «Общество Бердяева» сообщает в своем бюллетене 1953 года, что его книги публикуются от «Дармштадта до Сантьяго и от Нью-Йорка до Токио»[374]. При жизни он был удостоен многих научных почестей. В 1947 году он стал доктором теологии honoris causa – Кембриджский университет предпочел его Карлу Барту и Жаку Маритену. В том же году Бердяев был выдвинут кандидатом на Нобелевскую премию. Популярность Бердяева проникла и в литературу: Олдос Хаксли эпиграфом к своему знаменитому «Дивному новому миру» ставит афоризм Бердяева, а Андре Жид обсуждает в «Дневниках» темы, воспринятые им от русского мыслителя.
Регионом наиболее заметного воздействия Бердяева в Европе оказалось, естественно, его эмигрантское «отечество». Исследователи отмечают его несомненное влияние «на французскую молодежь 30-х годов» и «французскую общественность»[375]. Кстати, ему случилось даже быть в учредителях парижского персоналистского журнала «Esprit» и организатором экуменического, межконфессионального движения (1925—1928). Французские вожди философских школ – экзистенциалист Г. Марсель, персоналист Э. Мунье и неотомист Ж. Маритен – испытывали и признавали сами влияние русского эмигранта. Восприятие Достоевского в Германии и отчасти в англосаксонском мире прошло под заметным воздействием бердяевской трактовки русского писателя.
Судя по потоку литературы (о нем уже написаны десятки монографий), Бердяев остается фигурой притягательной для Запада. Так, итальянский славист Адольфо Аснаги, отмечая растущий в 70-е годы интерес итальянской интеллигенции к русской философии, утверждает, что «наиболее известным, наиболее читаемым, более всего издаваемым и комментируемым в Италии философом ХХ века оказывается по-прежнему Н.А. Бердяев», и даже обнаруживает прилив интереса к нему в позднее время[376].
У нас имя Бердяева тоже не забывается. Оно всплывает всякий раз, когда речь заходит о коренных идеологических проблемах современности, о главных ее идейных течениях
