Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

почувствовали нетерпимость со стороны принимающего населения или даже в некоторых случаях убедились в ней на собственном опыте. Эти мигранты взвешивали, до какой степени они будут добиваться или смогут достичь статуса «своих» – станут «принадлежать» городскому сообществу, которое сможет сказать про них: «один из нас». Была ли прочна идентификация с этой городской жизнью, было ли пребывание в столице желаемой или необходимой частью советской мечты? Я утверждаю, что эта мечта выходит за рамки концепции Дональда Рэйли, который связывал место с профессиональными достижениями, измеряемыми качеством жизни, а также материальными благами[719]. Мигранты из Средней Азии, восточных районов России и с Кавказа также стремились стабилизировать и улучшить свою собственную жизнь и материальное положение своей семьи. Но, помимо этого, они стремились доказать свою состоятельность – самим себе, друг другу и государству – через дружеские отношения (как воплощение дружбы народов в миниатюре) и трудолюбие. Работа выступила фактором, ускорившим их идентификацию как «своих» в двух столицах, которые мигранты рассматривали как пространство заслуг и достижений[720]. Александра Оберлендер утверждает, что количество времени, которое советские граждане работали, было «огромным», если мы выйдем за рамки западной концепции труда, ориентированного на работодателя, и включим неформальный труд, часто вдохновленный дружескими или семейными связями[721]. Оксана Карпенко утверждала, что нерусские мигранты в советское и постсоветское время желали стать «своими» на трех уровнях: среди родственников и других мигрантов, среди местных жителей и «своими» для самого государства[722]. Новоприбывшие мигранты также отождествляли понятие «быть своим» с тем, что Алексей Юрчак называет способностью вести «нормальную» жизнь. Каждый добивался признания, как и миллионы других, стремящихся к социальному прогрессу в двух столицах[723].

Попытки мигрантов интегрироваться в пространства Ленинграда и Москвы и их стремление стать «своими» продолжали подчеркивать неравенство между принимающими сообществами и приезжими в условиях множественных меняющихся иерархий. Помимо этнической принадлежности и происхождения, решающую роль в достижении успеха играли образование, класс, статус, навыки и стремление. Со слов многих мигрантов, предпочтение отдавалось личному стремлению добиться успеха в двух столицах. По мере включения в городское пространство росли и связи, обеспечивая их многим, от культурной поддержки до карьерного роста. Ленинград и Москва, цитируя концепцию мировых городов Дорин Мэсси, были «не столько ограниченными территориями, сколько открытыми и пористыми сетями социальных отношений»[724]. Алена Леденёва подробно описала масштабы неформальных связей в советских городах, необходимых для того, чтобы стать «своим» в городе, но сама модель интеграции отдельных мигрантов непонятна[725]. Место рождения, место проживания, профессия и дружба – это лишь некоторые из факторов, обеспечивавших связи для мигрантов, когда они уже обосновались в Ленинграде и Москве[726]. Принимающие русские имели решающее влияние на представления о месте и чувстве принадлежности к нему. Коренные ленинградцы или москвичи могли играть роль важного социального фактора, изолируя новоприбывших мигрантов различными способами, даже если их дружеские связи понижали уровень психологической и социальной напряженности в личной и общественной жизни[727]. Множественные сети различных связей переплели общество с самим советским государством.

Взаимодействия между государством и обществом, одновременно ограничивающие действия мигрантов и дающие им привилегии, описываются теорией «структурации» Энтони Гидденса. Существующие структуры власти, в СССР преимущественно государственные, обусловливают движение и возможности. Конечно, выбирая временное или постоянное жилье, советские южные и восточные мигранты были осведомлены о решениях государства по сокращению потоков инвестиций в периферийные регионы. Они понимали, как сильно оно обусловливало, если не диктовало их выбор: выбор места учебы, работы, путей заработка средств к существованию. Юрчак утверждает, что советская система допускала независимое мышление, а не мышление бинарными категориями, а ее контроль над образованием, СМИ и общественными организациями определял подчинение государственным нормам[728]. Структурация тем не менее открывает для отдельных лиц ряд вариантов действий, а также возможность обойти государственные структуры или инициировать крупномасштабные изменения[729]. Джон Госс и Брюс Линдквист подчеркивают, что человек является социальным актором, осведомленным о возможностях и ограничениях, которые могут давать государственные структуры[730]. Я утверждаю, что эти акторы составили основу динамического характера брежневской эпохи. Действия отдельных мигрантов в эпоху Брежнева и, как показано в главе 7, Горбачева были вызваны официальной двойственностью законов и политики, которую проводили по отношению к приезжим, особенно когда ее применение могло угрожать привилегированному статусу Ленинграда и Москвы, которые так сильно полагались на энергичность новоприбывших мигрантов.

Сети связей и чувство принадлежности

Семья, местность, этническая принадлежность и дружба с недавно приехавшими или уже закрепившимися мигрантами обеспечивали связи в Ленинграде и Москве, которые были важны на первых порах после прибытия в город и сохраняли свою значимость в течение многих лет или даже десятилетий. В своих исследованиях Северной Америки и Западной Европы Нэнси Фонер отмечает важную роль первичных связей мигрантов из числа меньшинств. Прибывшие постоянно переоценивали свою идентичность и принадлежность во время первых знакомств. Часто первые контакты устанавливались с представителями той же этнической группы или же территории[731]. Связи внутри групп мигрантов не слишком способствовали интеграции в принимающие сообщества Ленинграда и Москвы, особенно в годы перед Второй мировой войной. Например, в 1930-х гг. и вплоть до первых лет после окончания войны прибывшие в Ленинград татары, которые работали в основном в мелкой торговле или в сфере услуг, в первом поколении стремились сохранить привычный ритм повседневной жизни. Пожилые люди и домохозяйки, как отмечала Оксана Карпенко, оставались замкнутыми в прежней среде и должны были охранять прежние культурные и религиозные ценности. Семья оказывала помощь в поиске работы, учебных заведений, дефицитных товаров и даже супругов[732]. Советское государственное жилье не позволяло семьям образовывать замкнутые группы; один татарин вспоминал: «Мы снимали [соседние] дачи более 30 или 40 лет. <…> [Все] лето мы были вместе»[733].

Армянские сапожники, приехавшие в Ленинград в 1930-е гг. и в первое десятилетие после войны, жизнь которых изучали Ольга Бредникова и Елена Чикадзе, стремились создать «микро-Ереван», воссоздав на новом месте кухню и традиции своей родины. Тесно связанные социальные круги отражали давние связи, сложившиеся до переезда на Север[734]. Как и в случае с татарскими общинами, патриархат – «культ отца», как вспоминал один воспитанный в его принципах армянин, – и гендерные роли занимали важное место в армянской культурной традиции[735]. Существовало только одно исключение, оно касалось русского языка: мигранты использовали его в быту; как рассказывал один армянский респондент: «Мой отец, хотя в целом был довольно простым человеком, понимал, что вырасти говорящими с акцентом очень осложнило бы нам жизнь»