Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

Необходимо рассматривать проявления расизма в Советском Союзе наряду с этническими, социальными и другими формами предрассудков и нетерпимости, в более широком контексте постколониального движения в целом. Несмотря на то, что респонденты редко использовали в своей речи термины «раса» или «расизм», они часто упоминали проявления нетерпимости, основанной на цвете кожи или волос, разрезе глаз или черт лица и других характеристиках – одновременно биогенетических и привитых в определенной культуре. Антирасистский дискурс на государственном уровне, принцип дружбы народов, единое законодательство и общее гражданство в условиях сильного государства, следящего за социальной жизнью, в какой-то мере защищали советских мигрантов от дискриминации. Однако ситуация нетерпимости, когда различные оскорбления и попытки унизить более темнокожих приезжих проявлялись в Ленинграде и Москве, перекликалась с тем, что происходило на Западе: там расовое насилие возникло более открыто, проявившись в ответ на движение с Юга на Север бывших колониальных подданных, которые по преимуществу были менее привилегированной частью общества[705]. А советские мигранты вплоть до последних лет не были знакомы с таким размахом дискриминации, с которым столкнулись некоторые из них в 1990-х гг.

Однако некоторые вопросы о развитии советского расизма остаются непроясненными. Как и где возникло и эволюционировало понятие «черный», как оно стало использоваться в адрес кавказских и среднеазиатских мигрантов в поздний советский период? Как мы соотносим предубеждение против так называемых черных с предубеждением против русских крестьян из провинции, чей фенотип и общее национальное происхождение в целом способствовали интеграции, но и они также могли столкнуться с изоляцией от принимающего населения? Советская иерархия городских и сельских пространств была обострена системой прописки, она сделала внутренние границы – как этнические, так и неэтнические – более жесткими.

Многие иммигранты из южных и восточных регионов Советского Союза приводили какие-то истории и примеры, которые ставили их выше коренных ленинградцев и москвичей, а также приезжих, этнических русских. Таким образом они выстраивали новые иерархии, бросая вызов бинарности, которую пыталось установить принимающее население. Класс и социальное положение сложным образом взаимодействовали с этнической и расовой принадлежностью в новых представлениях мигрантов о советских иерархиях. Они то демонизировали обычных горожан, то тепло отзывались об этих «простых людях», и так же противоречиво отзывались о своих коллегах из принимающего общества: все это позволяло им выстраивать представления о себе как части ленинградского или московского сообществ. Принадлежность к сообществу в основном оценивалась по степени, в которой жители двух столиц начинали проявлять безразличие к цвету кожи приезжих. Ценности такого «дальтонизма» попеременно характеризовались мигрантами как «европейские», «современные», «городские» или «советские» и включали набор черт: динамизм, включенность в город, экономический успех, хорошее образование и желание работать. Подобными представлениями руководствовались и европейские мигранты в Лондоне, Париже и других крупных западных городах: приезжие из бывших колоний формировали дискурс равенства, используя образы мудрых законов и конституций, а также просвещенного общества, в стремлении интегрироваться в новообретенные дома[706]. Когда советский режим зашатался и начал слабеть, южные и восточные мигранты столкнулись с новым политическим порядком, в котором уровень социально-экономического неравенства увеличился; обострилась проблема неравенства между центром и периферией СССР. Наконец, смута 1990-х гг. значительно повлияла на их представления и воспоминания о советской эпохе, и теперь они вспоминали о светлом прошлом, противопоставляя его темному и жестокому настоящему.

Глава 5

Стать «своим» в двух столицах

Студенчество было лучшим временем в моей жизни: я была молода, вела беззаботную жизнь, наполненную учебой, дружбой, любовью, своими отношениями, грандиозными культурными впечатлениями и не менее грандиозными планами на будущее.

Арюна Хамагова. Из интервью

Сначала Арюна Хамагова, рассказывая о своей адаптации и жизни в Ленинграде 1970-х гг., пренебрегла случаями расизма, свидетелем которых она была. История ее пути как мигрантки и студентки показывает, как этническая принадлежность, социальное происхождение, отношения, связи и амбиции смешиваются в стремлении стать частью центра активной советской жизни. Хамагова родилась в Улан-Удэ и идентифицировала себя как бурятка из-за национальности отца, но ее мать была русской и родилась в Ленинграде, и поэтому девушка выросла, слушая рассказы родственников о культурных достопримечательностях и выдающихся интеллектуальных достижениях этого города. Родственники, пережившие Вторую мировую войну, вдохновляли ее историями о героизме и трагедии тех, кто жил во времена блокады. Хамагова была дочерью профессора и училась в самой престижной школе Улан-Удэ, в окружении детей «красной буржуазии» – партийцев, интеллигенции и других граждан со связями[707]. Она думала, что ее победы на школьных олимпиадах по английскому языку, литературе и истории хорошо подготовят ее к учебе в «священном подцентре» Советского Союза – Ленинграде.

В 1972 г. семнадцатилетняя Хамагова отправилась сдавать вступительные экзамены в Ленинградский государственный университет. Однако ее энтузиазм испарился, когда она потерпела неудачу. Полная решимости пробиться в город, который она полюбила, и не желая возвращаться домой, чтобы не разочаровать свою интеллигентную семью, она устроилась лимитчиком на ленинградскую овощную базу[708]. Девушку поселили в общежитие. Ее первыми друзьями и знакомыми стали соседки по комнате, которые также провалили вступительные экзамены в университет: русская девушка из сибирского городка, утверждавшая, что ее не приняли за отказ переспать с экзаменатором, и кореянка из Казахстана, убежденная, что ее провал стал результатом дискриминации по этническому признаку. Так она обнаружила, что все ее соседи по общежитию убеждены, что их провал вызван вовсе не их собственными недостатками. В шумных комнатах общежития все трое помогали друг другу заниматься, чтобы поступить в следующий раз, и утешали друг друга, поскольку находились вдали от своих семей: «Мы все были в хороших отношениях, чувствуя свою общность»[709].

Мечты о том, что они достигнут успеха в Ленинграде, придавали им сил. Несмотря на тесные помещения, без душевых, они считали себя счастливчиками. Каждая из них работала в разных отделах – одна торговала картофелем и луком, другая – яблоками, третья продавала капусту и морковь, – и каждая приносила в качестве «трофеев» домой часть товара, чтобы приготовить ужин. Хамагова также вспоминала, что их кормили сытными пятикопеечными обедами, которые им выдавали на рабочем месте. «Женщине [в общежитии], ответственной за [их] культурное развитие», Хамагова была особенно благодарна. Она вспоминала: «Она раздавала нам билеты в оперу, на спектакли, в театры – вы не представляете, как трудно было „достать“ билеты на балет или в театр Товстоногова [Большой драматический театр в Ленинграде], а нам они доставались, и иногда совершенно бесплатно – а также в музеи и на выставки». Эта «особая женщина» была их воспитателем: