Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

даже косвенно не упоминал ничего подобного. В то время как в западных странах эти элементы играли ключевую роль для мигрантов, в Ленинграде и Москве они сформировались только в эпоху гласности[682]. Неформальные связи мигрантов с семьей, земляками или коллегами, а также государственные организации, которые следили за соблюдением их прав, обеспечивали приезжим возможность комфортно проживать в среде, где дискриминация еще не успела повсеместно распространиться.

Однако то, что все жители вне зависимости от их национальности имели одно гражданство, не гарантировало их равного положения как в глазах всех советских законодательных институтов, так и в глазах представителей власти. Как уже упоминалось в главе 1, запутанные правила подачи заявлений на прописку и их нерегулярное соблюдение допускали злоупотребления системой регистрации по месту жительства. А милиция, как широко известно, чаще останавливала для проверки документов именно граждан неславянской внешности, у которых могло не быть надлежащих документов, подтверждающих законность их проживания в Ленинграде или Москве. Но опыт пребывания в двух столицах у мигрантов из Средней Азии, с Кавказа или востока России существенно различался: в то время как некоторые утверждали, что годами жили там без прописки или, по крайней мере, сообщали, что никогда не предъявляли ее, другие сталкивались с постоянными требованиями милиции предъявить документы. Некоторым, даже если их документы были в порядке, приходилось давать взятки сотрудникам милиции, чтобы избежать дальнейших допросов и риска быть высланным из столичных «режимных зон». Самые большие проблемы милиция создавала, по словам мигрантов, торговцам; в основном же рассказы о взаимодействии с сотрудниками правопорядка зависели от опыта каждого конкретного мигранта и обобщали их положительный или негативный опыт столкновения с милицией в Москве или Ленинграде.

На рубеже 1980-х гг., по мере того как возрастало количество уличных торговцев с Юга в Москве, которая активно готовилась к проведению Международной олимпиады, милицейский надзор за ситуацией на улицах стал более пристальным. Как отметил один западный наблюдатель, в начале 1980-х гг. милиция насильно выгоняла кавказских уличных торговцев из центра Москвы[683]. Во время подготовки к проведению Олимпийских игр в столице СССР их «перемещали на 101-й километр», то есть за официальную черту города, где действовали требования прописки[684]. Азербайджанцы рассказывали, что в 1980-е гг., по их ощущениям, труднее было получить документы на регистрацию в Ленинграде и Москве, и они все чаще вынуждены были прибегать к взяткам. Рядовые сотрудники милиции и администраторы на местах действовали избирательно, то соблюдая государственную политику, то нарушая ее по собственной инициативе, потому что сами неоднозначно относились к мигрантам в своих «показательных» городах.

С одной стороны, мигранты критиковали некоторые практики взаимодействия с государством (или его представителями), но с другой – ценили то, сколько возможностей оно открывало для граждан из отдаленных от центра советских республик. Марат Турсунбаев рассказывал о своем разочаровании от того, что в университете все комсомольские собрания проводили на русском языке. Кроме того, мусульманам не выделяли времени на религиозные практики или не уделяли должного внимания их праздникам[685]. Узбекам и казахам, чтобы занять весомую должность в комсомоле или добиться успеха в партийных и государственных органах, нужно было стать, как с насмешкой выразился Турсунбаев, «святее самого Папы римского», отказавшись от своей культуры, несмотря на риторику дружбы народов[686]. Многие советские мигранты в той или иной степени хвалили советское государство, потому что оно позволило им торговать, учиться или работать в двух самых привилегированных городах СССР, но все же чувство унижения проскальзывало в их рассказах. Эльнур Асадов подчеркивал, что достигнутый им успех в торговле лишь частично искупал то, что в начале 1980-х гг. каждый день он «морально страдал», подвергаясь различным расистским оскорблениям на рынках Москвы, пока милиция смотрела на это сложа руки[687]. Фридон Церетели, благодарный советскому государству за то, что имел возможность попасть в один из лучших университетов Москвы, а затем и возглавить профсоюз, тем не менее с горечью вспоминал о том, как везде – даже в государственных учреждениях – слышал «шутки о грузинах». Он размышлял: «Почему они так над нами шутили? Пусть это будет на их совести. Но почему это весело – посмеяться над кем-то из-за его акцента? Неважно, кто этот человек: нельзя шутить над чьей-либо национальностью»[688]. Деа Кочладзе, чьи ленинградские коллеги не поняли, что она грузинка, по внешности посчитав ее русской, признавалась, что ей стыдно за то, что она не делала замечаний, когда на работе довольно часто унизительно шутили о ее земляках, даже несмотря на то, что другие мигранты в основном характеризовали шутки в адрес грузин или представителей других национальностей как довольно безобидные[689].

Но на откровения о личных страданиях респонденты обычно отваживались позже, уже после рассказов о преодолении препятствий на пути к достижению личных целей. Хамагова, изначально заявлявшая, что благодаря внешности избежала расистских нападок, позже говорила: «В молодости я сильно страдала из-за проявлений нетерпимости»[690]. Хорошо отзываясь о дружбе народов, она продолжала: «Я не была так глупа, чтобы не замечать, что в повседневной жизни этой дружбы почти и не было. Я объясняла себе это жизненными проблемами, которые раздражают людей; действительно, жизнь была очень тяжелой»[691]. Здесь Хамагова говорит о нетерпимости через призму более широкого спектра проблем, которые объединяли всех советских граждан – упоминание о трудностях повседневной жизни в брежневскую эпоху в наших интервью было редким, почти неуловимым. В своем рассказе она продолжала уравновешивать нарративы включения и исключения из сообщества.

Другие советские люди, которых называли черными, рассматривали предрассудки в более широком человеческом контексте. Лишь немногие идейно связывали советскую нетерпимость с западным расизмом, который советские СМИ изображали как составную часть капиталистического, колониалистского мира. Они представляли расизм как движение в Соединенных Штатах Америки, нацеленное в основном против африканцев или афроамериканцев, которые страдали от расовой сегрегации, закрепленной на уровне законодательства, и часто становились жертвами избиений или убийств. Случай Советского Союза представлялся им чем-то иным[692]. Вспоминая расистские выкрики в Москве 1980-х гг., Гульнара Алиева говорила: «Тогда я поняла, что людям нужны враги. Проще всего выделить кого-то, кто не похож на вас по разрезу глаз или цвету кожи. <…> Такова человеческая природа»[693]. Дина Атаниязова поделилась «глубокими личными мучениями», которые она испытывала за десятилетия с момента ее приезда в Москву в 1970 г. Она осуждала «всеобщую ненависть русских к народам Кавказа и Центральной Азии»[694]. Атаниязова, которая продолжала работать в постсоветской Москве, анализировала свой опыт претерпевания расистского отношения до и после 1990–1991 гг. Эта