Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

веха была важной и для других мигрантов, которые сравнивали советское время с 1990-ми гг., когда расизм открыто проявился в Ленинграде и Москве[695]. Но среди них Атаниязова сильно выделялась тем, что оценивала эти различия в расистских проявлениях как не очень существенные. Большинство же респондентов в своих воспоминаниях противопоставляли равенство и динамизм 1980-х гг. постсоветской эпохе, ключевыми чертами которой стали ксенофобия и отсутствие возможностей.

Чрезвычайно сложная задача – сравнивать рассказы тех, кто провел значительное время в советских Ленинграде и Москве и не сталкивался, по их словам, и даже не слышал об этнических или расовых предрассудках, с воспоминаниями их земляков, со схожей внешностью и таким же социальным статусом, которые утверждали, что нетерпимость со стороны горожан была неотъемлемой частью их повседневной жизни. Ответы мигрантов на одни и те же вопросы фильтруются через различный опыт и индивидуальное восприятие времени, проведенного в советских Ленинграде и Москве, а также в период постсоветской трансформации. Личные встречи и воспоминания о них становятся особенно важными для понимания того, как на самом деле обстояли дела в Советском Союзе, где в средствах массовой информации не отображались проблемы межэтнических отношений, а независимые общественные организации были сильно ограничены. Индивидуальные размышления об этом времени и личный опыт по-прежнему имеют решающее значение для понимания расовой и социальной интеграции не только в Советском Союзе. Тапан в своем исследовании о мигрантах из Северной Африки в Италии утверждает, что мигранты создавали более широкие представления о своей жизни и миграции в целом, основываясь на конкретных личных отношениях с людьми в местах их назначения, а также на эмоциональных привязанностях к чему-то и связях с их родиной и новообретенным домом[696].

В результате интервью выстроились определенные нарративные стратегии – тон описания респондентами отдельных переживаний чаще всего коррелировал с тем, как они воспринимали государство и общество: в качестве способствующих или же препятствующих будущему личному успеху, тогда, в прошлом, и во время интервью[697]. Ботоев вспоминал о пребывании в Ленинграде с любовью, сопровождая рассказ упоминаниями о полученном образовании и навыках, которые привели его к прибыльной и приносящей удовольствие работе в городе, а после распада СССР – по возвращении в Кыргызстан. Он отбросил в сторону свои первоначальные воспоминания о нападении русского пьяницы и рассказы о неотесанных москвичах. Тем не менее он осознавал, насколько трудно воспроизводить свои же воспоминания: «Может быть, были проблемы, но я просто о них не помню. Это были хорошие времена»[698].

Но одной лишь ностальгии недостаточно, чтобы объяснить исключительно положительные воспоминания, которые были у мигрантов. Абдул Халимов живо вспоминал о своем чувстве уверенности: «В Москве я чувствовал себя очень комфортно. Грубых жестов в мой адрес никто не делал. Я был свободен»[699]. Мигранты, за исключением некоторых торговцев, постоянно вспоминали о личной безопасности и надежности своего положения при советской власти. Однако значима для них была не только безопасность, но и «свобода». Некоторые жители среднеазиатских деревень считали жизнь в современном городе убежищем от любопытных взглядов их родственников, и это стремление укрыться от семейного надзора объединяло советских мигрантов с мигрантами всего постколониального мира, прибывшими из мест с более тесной социальной структурой, например из деревень[700]. Атаниязова вспоминала: «мне хотелось убежать с Кавказа, от влияния семьи и окружающих, которые нередко завидовали, проявляли излишний нездоровый интерес, меня привлекала анонимность большого города, в котором можно выйти на улицу и никто тебя не узнает и не станет обсуждать за спиной»[701]. Другие – специалисты в каких-либо областях и торговцы как светлокожие, так и темнокожие – говорили о крепких дружеских отношениях с коренными ленинградцами и москвичами. Хази Бегиров вспоминал: «Многих русских мы приглашали к себе домой по каким-то праздникам, а они – нас. У нас не было конфликтов. Мы дорожили нашей дружбой. В целом, я думаю, азербайджанцы им нравились»[702].

Для тех, кто вспоминал две столицы как символы равенства возможностей, главной проблемой было ощущение, что эти города никогда не смогут стать для них домом. Даже те, у кого было несколько русских друзей, чувствовали себя скорее гостями в столице, чем принятыми ленинградцами или москвичами. Шухрат Икрамов заявил, что все должности в лаборатории, где он работал, доставались этническим русским, потому что предполагалось, что они останутся в Москве: «И все мои профессора знали об этом решении, считая меня здесь временным человеком»[703]. Студенты, специалисты, торговцы и другие жители Кавказа, Средней Азии и азиатской части России постоянно приезжали то в Ленинград, то в Москву в поисках новых навыков, знаний или денег, которые могли бы значительно улучшить их возможности добиться успеха и повысить уровень жизни в родных республиках. По мере того как усиливались экономические трудности на южных окраинах СССР, Ленинград и Москва сохранили свои преимущества и привлекательность. Постоянно растущее число мигрантов наблюдалось и во время перестройки, когда проявления расизма открыто вырвались на страницы советских СМИ, а также на улицы городов[704].

Прибытие десятков тысяч темноволосых, темнокожих мигрантов в Ленинград и Москву в 1970-х и 1980-х гг. внесло расовый элемент в формы нетерпимости и разделения между принимающим обществом и приезжими. Эпитеты в адрес «черных» стали все чаще звучать на городских улицах, а мигрантам постоянно напоминали об их отличающемся цвете кожи и внешнем виде и этнической принадлежности. Степени предубеждения варьировались; в то время как многие приезжие с Кавказа, Средней Азии и с востока России помнили об унижении, уличных оскорблениях или дифференцированном обращении и угрозах на рабочем месте, государство контролировало потенциальное социальное расслоение, и многие русские ценили услуги, оказываемые «южанами».

В поздний период существования Советского Союза структурные диспропорции стали катализатором как мигрантского движения, так и предубеждений в адрес южных и восточных мигрантов, а расизм и связанные с ним формы нетерпимости возникли как отношения между преступниками и жертвами: расистский нарратив формировался из восприятия враждебно настроенного принимающего населения и реакции тех, кто потенциально мог подвергнуться его уколам. Мигранты работали, чтобы преодолеть социально-экономический разрыв с жителями крупных городов и адаптироваться к столичной жизни – жизни с возможностями, которые были намного шире тех, что могли предоставить им города в их родных республиках. Личные навыки и умение приспособиться к условиям играли все большую роль в интеграции в центре СССР по мере того, как туда прибывало все больше южных и восточных приезжих, а со стороны принимающего населения обострялась реакция на «черных». Приезжие стремились преобразовать новые для них города из мест, доступных преимущественно светлокожим европейцам и