Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

с Кавказа. Эркин Абдуллаев, азербайджанец, торговавший фруктами и овощами и не имевший связей для получения каких-либо разрешений, постоянно нервничал. Он нанимал русских женщин для обслуживания рыночных прилавков, с которых продавали яблоки и груши из Баку, и поэтому получал меньшую прибыль, но предпочитал такое поведение риску встречи с официальными лицами или милицией, которые могла обнаружить отсутствие у него статуса[770]. У некоторых торговцев была особая форма документации, разрешающая временное пребывание в Ленинграде и Москве: справка, выдаваемая директором колхоза, в которой указывалось, что продаваемый товар свой, с определенного приусадебного участка, а потому законный. В справке Расула Асгарова было указано, что цветы, которые он продавал в Москве, выращены на отведенной ему земле, размером около одного гектара, в колхозе неподалеку от Баку. Сельсовет выдавал документ после того, как местная милиция проводила визуальный осмотр, чтобы убедиться, что на участке выращивались цветы. После получения подобной справки он имел право продавать любые цветы в любой точке Советского Союза[771]. Тем не менее, так же как и временная прописка, справка помещала таких торговцев в «серую зону». Многие надеялись, что она может служить прикрытием для более широкой коммерческой деятельности в Ленинграде и Москве. Другие утверждали, что «справка», вне зависимости от того, использовалась ли она «должным образом» или нет, не смогла избавить их от столкновений с ленинградской и московской милицией[772]. Как и в случае с временной пропиской, попытки перейти от справки к более безопасному постоянному статусу указывали на желание обрести определенную стабильность и поселиться в качестве обычного жителя в Ленинграде или Москве.

Даже постоянная прописка могла затруднить интеграцию. Отрасли с дефицитом рабочей силы, как обсуждалось в главе 1, использовали обещания статуса неограниченного проживания для привлечения персонала. Анарбек Закиров получил постоянную прописку после того, как был принят на работу в 107-ю дивизию московской милиции в 1971 г. Прежняя должность армейского сержанта позволила ему безболезненно перейти на новую службу, поскольку он охранял музейные выставки и расследовал грабежи[773]. Закиров обнаружил, что быстрое прохождение через московскую жилищную иерархию создавало проблемы. Вначале он жил в милицейском общежитии на окраине города, возле стадиона «Лужники», который служил перевалочным пунктом для одиноких офицеров и молодых семей. Через год получил место в относительно немноголюдной коммуналке на старом Арбате, которую делил с парой русских пенсионеров и еврейской семьей. Они с женой-кыргызкой должны были получить отдельную квартиру, но он решил вернуться во Фрунзе и продолжить академическую жизнь. Закиров жаловался, что пришлось ждать четыре года, прежде чем государство предложило ему постоянное жилье на одну семью («односемейку»). Жилищный фонд в Ленинграде и Москве с трудом успевал за ростом населения. Ситуация ухудшилась в 1980-х гг., особенно для молодежи, что способствовало ограничению лимитчиков в пользу повышения производительности[774]. Неофициальные сети становились все более жизненно важными для вновь прибывших, которые искали жилье в столицах.

Только один из опрошенных подробно описал вариант получения постоянной прописки с готовым жильем, который обсуждали в окружении Кудубаева: женитьбу на коренной ленинградке или москвичке. Такая стратегия была печально известна советским гражданам. Литература того времени (и до сих пор) была полна рассказами о ней. В академической среде это явление обозначили термином «брачная миграция». Демографы задавались вопросом, может ли значительное количество фиктивных браков компенсировать трудности городского населения, пытающегося привлечь молодежь?[775] Поскольку супружеские пары делят жилое пространство, такое «пополнение» может быть желательным способом решения жилищных проблем при одновременном удовлетворении демографических потребностей. Фуад Оджагов, узнавший о таких стратегиях на ежемесячных встречах в посольстве Азербайджана в Москве, рассказывал:

Некоторые азербайджанцы женились на русских. У меня были друзья, которые женились на русских женщинах. Очень быстро женились. Кто-то потом развелся, кто-то продолжает жить. У некоторых была установка – остаться в Москве, жениться и остаться в Москве. Получить прописку, квартиру, карьеру. У меня был товарищ, который женился на дочери генерала. Он, правда, потом спился и умер. В Москве, конечно, было много шансов для карьеры[776].

Конечно, немногие браки в Москве приводили к таким тяжелым последствиям, но процент разводов был примерно в два раза выше, чем в других городах страны. Но влияние брачной миграции на эту статистику оставалось анекдотичным. «Брачные мигранты» могли, как полагал Оджагов, использовать первый брак как ступеньку к постоянной жизни в Москве, которая может включать в себя поиск более подходящего партнера. Углубленное изучение данных о браках, проведенное в эпоху гласности, показало, что «брачные мигранты» в Москве обеспечивали стабильный приток от 35 до 65 тыс. новых жителей ежегодно. Нерусские москвичи чаще, чем русские, вступали в брак с «чужаками» из своей этнической группы, часто с кем-то из своей родной республики. Эта тенденция была особенно выражена среди армян, которые в 10,6 раз чаще, чем население в целом, вступали в брак с немосквичками[777]. В целом, однако, наибольшее количество брачных мигрантов прибыло из других регионов России, причем главной их общей характеристикой является высокий уровень образования (вероятно, пары, познакомившиеся в студенческие годы). Исследование признало, что не может дать представление о том, сколько браков было «фиктивными».

Прописка сохранила важную социальную и символическую роль, вне зависимости от того, была ли она востребована в повседневной жизни. Она облегчала доступ к медицинскому обслуживанию, получение мест для детей в школах и позволяла попасть в очереди – пусть и длинные – на получение жилья и других основных услуг[778]. Она увековечила репутацию, а также реальность Ленинграда, Москвы и других крупных городов как мест, где качественные товары не только присутствовали в изобилии, но и были более доступны по цене, где качество культуры и других аспектов повседневной жизни было выше[779]. Луиза Шелли отмечала, что в городах с «режимной системой» уровень преступности был ниже. Правонарушителей, лишенных прописки или не имевших права ее получить, обычно отправляли жить подальше от центральных городских районов[780]. Престиж жизни с постоянной пропиской навязывал степени инаковости – Дитрих Андре Лебер отмечал, что в позднесоветской Москве слово «лимитчик», произносилось ли оно с сочувствием или презрением, обозначало того, чье место не было в столице постоянным[781].

Существовало множество путей, официальных или тайных, чтобы получить штамп постоянного или долгосрочного статуса в Ленинграде и Москве. Честолюбие, талант, хитрость или связи – вкупе с потенциально значительным объемом работы – позволяли нарушать проницаемые границы, чтобы попасть в культурные центры СССР[782]. Ленинград и Москва олицетворяли советскую мечту, концептуализированную гражданами по крайней мере в той же степени, что