Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

даже в тех, которые, будучи учебными пособиями, должны говорить лишь о самом общепринятом и не подвергающемуся сомнению. Например, в учебнике «История государства и права России» профессора И.А. Исаева формулируется предельно осторожно: «Смертная казнь не упоминается в кодексе, хотя на практике она, несомненно, имела место. Умолчание может объясняться двумя обстоятельствами: законодатель понимает смертную казнь как продолжение кровной мести, которую он стремится устранить; другим обстоятельством является влияние христианской церкви, принципиально выступавшей против смертной казни». Чем тяжелее преступление, тем выше денежный штраф (пеня, или «вира»), и лишь ближайшие родственники имеют право на кровную месть, которая позднее будет заменена «полем» – строго регламентированным поединком, в котором пострадавший, если он стар или немощен, может выставить нанятого профессионального бойца – при этом если пострадавший требует «поля», то не имеет уже права требовать заодно и «виры», а если согласен на денежную компенсацию, то «поля» не имеет права требовать. Кровная месть, осуществленная не кем-то из самых ближайших родственников, считается тем же убийством – преступлением. Точно также, как, по «Русской правде», если человек в драке убил вора, залезшего в его дом, то он прав и чист перед законом, а если он убил вора уже пойманного и связанного, вместо того, чтобы отвести вора на княжеский суд – он сам становится убийцей. Пределы самообороны прописаны настолько четко, что и в наши дни можно позавидовать.

Если преступник не мог выплатить огромный штраф, он обращался в рабство («холопство») до тех пор, пока он сам или его родственники не внесут «выкуп», и мог весь остаток жизни провести на самых грязных и тяжелых работах.

В «Истории» Карамзина, которая в то время настольная книга у всех, в том числе и у Пушкина с Языковым, об этом говорится так: «Законодатели берегли жизнь людей, нужных для государственного могущества, и думали, что денежная пеня может отвращать злодеяния. Дети Ярославовы, как увидим, отменили даже и законную месть родственников».

Не будем касаться мнения Карамзина, что «Русская правда» возникла под германо-скандинавским влиянием (он, как мы знаем, все на скандинавов валит) и была нужна в первую очередь «для государственного могущества». Не возникни она – повторю еще раз ставшее сейчас общим место – под напором свежей энергии новопринятого христианства, в ней не были бы, например, так основательно по тем временам защищены права самых простых масс населения – «смердов» и городских «низов».

Здесь много о чем еще можно поразмышлять, но предоставлю эти размышления каждому отдельному читателю, отметив лишь основное: Рылеев в своей трактовке истории России парадоксальным образом выступал против того, что могло бы сохранить жизнь ему самому. («Не плюй в колодец, милый мой!»)

А если кому покажется, что я непозволительно дерзко фантазирую, на какие темы и в какой тональности могли говорить Пушкин и Языков, то, среди прочего, мы имеем письмо Языкова к брату Петру, написанное по горячим следам долгого живого общения с Пушкиным и явно под влиянием разговоров двух поэтов.

2 сентября 1826 года Языков пишет, уже из Дерпта, размышляя о «милосердии» нового императора и милосердии вообще:

«До нас еще не доехали милостивые манифесты по случаю царевенчания; говорят, в них много хорошего и доброго во всех смыслах; говорят даже, что судьба несчастных возмутителей сильно облегчится – дай Бог! И это надобно сделать и по человечеству, и по политике: первое не дает никому права отнимать жизнь у себе подобного или превращать ее из прекрасной в адскую, а вторая велит быть осторожной даже голове венценосной и руке, по манию которой судят, осуждают, пытают и вешают! А нечего сказать: смягчение наказания из отсечения головы в вечную или 20-летнюю, что равно, каторгу напомнило было равномерно милосердные поступки императрицы Анны Ивановны. Кроме того, кажется, пора увериться всякому, что дух времени не слушает указов и всегда пойдет своей дорогой и построит, что ему надобно! Ирод может истребить множество людей, заслужить имя, которым потомки бранят величайших извергов, но Христос ему недоступен: вера чистейшая и прекрасная осветит вселенную, и божественное всегда восторжествует. Сравнение истинно поэтическое! Не правда ли?

… Дай Бог Петра: он необходим там, где так долго без него обходились – и как обходились!»

Здесь прямо узнаются и пушкинский язык, и пушкинские мысли, которые Пушкин высказывал как в письмах друзьям, так и в стихах, призывая Николая быть новым Петром, в том числе и «памятью, как он, незлобен» (Петром, который «прощенье торжествует Как победу над врагом»); мысль о том, что России нужен новый Петр, была для Пушкина очень важна, и очевиден источник, из которого Языков эту мысль подхватывает. Прежде-то у него никогда подобной мысли не мелькало. А разговор о том, что «милосердие» Николая сравнимо с «милосердием» одной из самых жестоких и мелочных императриц, дорогого стоит. И указывает на то, что разговоры с Пушкиным охватывали все пространство русской истории. Обращение к образу Ирода можно соотнести и с «Борисом Годуновым», под сильным впечатлением от которого Языков до сих пор находится («Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода…»), и, главное, через это подчеркивание ничтожности мирской кровавой власти перед высшим и божественным, твердо утверждается, что истина – как и «дух времени», в том смысле, в котором употребляет это выражение Языков – во Христе. Можно было бы поразмышлять и о том, откуда берется само слово «недоступный», не очень характерное для Языкова – и становящееся самым точным. Тут возможны варианты. (Одно обращение к «Словарю языка Пушкина» дает кое-какие подсказки.)

В этом письме мы в сгущенном виде находим все то, о чем говорим на протяжении уже не одной страницы.

И почти сразу же после этого письма, где высказаны совершенно новые для Языкова мысли, он принимается писать сперва «Олега», потом «Кудесника», задвигая на задний план «Меченосца Арана» и всю столь дорогую ему ливонскую тему, которая, как все предыдущие годы ему казалось, дает ему материал для самого значительного произведения в его жизни.

То есть, из месячного общения с Пушкиным Языков, при всех привходящих, выносит, что язычество было исторически обречено, чтобы не оказалась обреченной Россия (Русь), и эту обреченность Языков фиксирует в «Олеге»: несмотря на все светлые тона, перед нами – картина прощания с безвозвратно уходящим миром. Уходящим прежде всего потому, что он себя изжил – и этот мотив изжитости всех прежних