Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Россия должна точно также углубляться в свой национальный характер, чтобы произвести нечто достойное. Никто не станет спорить, что в этом есть и разумность и смысл – но когда за счет этого перекрывается доступ к воздуху (к кислороду!) высшего смысла Ветхого Завета, то все разумное и осмысленное в защите национального характера от его разрушения и разложения превращается в свою противоположность.
Но нам-то легко быть провидцами задним числом: легко говорить, с высоты двухсотлетнего горького опыта, какие опасности таит в себе позиция Рылеева и Катенина, в какую катастрофу может ввергнуть. А Языкова больше всего привлекает и восхищает в Катенине именно это, «национальное и сила». 21 апреля 1827 года – через полгода после встречи с Пушкиным и когда завершается работа над «Олегом» и как раз начинается работа над «Кудесником» – Языков пишет из Дерпта брату Александру: «Жду с нетерпением выхода в свет стихотворений Катенина; правда, что у него везде слог топорной работы, зато много национального, и есть кое-где сила – вот главное!»
Можно лишь добавить, для уточнения, что выпад про «слог топорной работы» мог быть не только констатацией факта, но и легкой местью Катенину за то, что еще в апреле 1825 года, во время самых острых «битв «славян», борьбы архаистов», Катениным были свалены в одну кучу Рылеев, Пушкин (!) и «некто Языков», воспевающие «преразвратный народ»; Катенин поставил знак равенства между «Войнаровским», «Наливайко», «Цыганами» и «отрывком» «Разбойники» этого самого «некто» Языкова; «от этого ложного понятия выходит только, что все они холодны до смерти». Поэтому Катенин отказывал им в «национальном». И словно призывал Рылеева от «ложных понятий» вернуться к тем «истинным» позициям, на которых были основаны его «Думы».
Если вглядеться в суть – то спор идет о том, что такое «русская воля», в каком смысле ее следует понимать как главный национальный признак: в смысле несгибаемости, воления, проявления силы, или в смысле вольности, размашистости, удали без удержу.
Да, если поглядеть на «Думы» Рылеева, то в них тот же посыл, что и у Катенина: важнее всего национальный дух воли (в котором есть и оттенок «вольности», но «воления» намного больше) и мужества, который всегда двигал нами. Истоки этого духа несгибаемой воли и вольности он ищет в самых древних корнях, в «неиспорченном позднейшими влияниями» ощущении силы и достоинства, которое было у настоящих воинов, готовых бороться за свободу, как мужчин, так и женщин. Показательна в этом смысле его своеобразная трилогия о Владимире («Рогнеду» и «Боян» Рылеев включил в основное собрание «Дум», «Владимир Святый» – нет) – Рылеева интересует Владимир до крещения, в языческом периоде Владимира он видит мужественного воина, пусть зачастую преступного, но и способного на высшие проявления милосердия – он, перебивший всю семью Рогнеды и силой взявший ее саму, открывает свое сердце для прощения, именно оставаясь язычником, после ее попытки его убить, —
В душе кипит борьба страстей:
И милосердие, и мщенье…
Но вдруг, с слезами из очей —
Из сердца вырвалось: прощенье!
– и заново возвышает и Рогнеду, и своих сыновей от нее, в том числе Ярослава, будущего Ярослава Мудрого (это уж я сам дополняю Рылеева концовкой согласно истории). Языческое милосердие, и по огненному накалу, необходимому, чтобы пробить такое закупоренное жерло вулкана, как у Владимира, и по его всеобъемлемости, видится Рылеевым намного выше милосердия христианского.
А Рогнедой, которая становится главной героиней думы, Рылеев откровенно восхищается за ее решимость и отвагу в осуществлении задуманной мести.
Схожий смысл – и в «Бояне». Боян печалится втайне, что не только он сам, певец, но и «Владимир-Солнце», вечный победитель, «государь, народу милый», будет забыт, когда время
Деянья славные погубит в бездне лет,
И будет Русь пространною могилой!
– потому что – это проступает совершенно явно – в самом народе будет утрачена воля к победам и утверждению своей национальной самости.
Во «Владимире Святом» не менее откровенное восхищение Рылеева, чем настрой Рогнеды на мщение, вызывает сам Владимир, получивший откровение от старца, «посла Творца», что ему надо креститься ради спасения, и по-своему, как положено беспощадному и удачливому – волевому и вольному – воину, спешащий исполнить завет старца – новыми бедами для соседей и завоеванием в жены византийской царевны Анны:
На новый подвиг, с новым жаром
Летят дружинами с вождем богатыри,
Зарделись небеса пожаром,
Трепещет Греция и грозные цари!..
Так в князе огнь души надменной,
Остаток мрачного язычества, горел:
С рукой царевны несравненной
Он веру самую завоевать летел…
Для Рылеева этот «огнь души надменной» – «остаток язычества», важен и дорог тем, пусть и с осторожной оговоркой «мрачного», что благодаря ему Владимир и после крещения сохранит силу и готовность к бою.
То же самое можно увидеть и в других думах – особенно это показательно в «Дмитрии Донском» и «Михаиле Тверском», где христианская составляющая исторических героев важна донельзя, про Михаила Тверского вообще невозможно хоть как-то не отметить, что «Михаила за мученья Церковь празднует святым» – но эта христианская составляющая старательно задвигается на задний план ради усиления чести и доблести, в их дохристианском смысле, движущих героями. Михаил идет на смерть не как смиренный мученик, а со всей гордостью пленного воина – можно сказать, с гордостью Чингачгука, привязанного гуронами к тотемному столбу:
Смерть давно свою предвижу;
Для побега други есть, —
Но побегом не унижу
Незапятнанную честь!
Так, прав чести не нарушу;
Пусть мой враг, гонитель мой,
Насыщает в злобе душу
Лютым мщеньем надо мной!
Примеров можно приводить еще очень много. Катенин попался под руку, как один из ярких, а Рылеев непосредственно в тему ложится. Если добавлять анализ других авторов, то мы очень далеко от основной темы уйдем. На взятых примерах, пусть сколько-то частных и разрозненных, уже можно разглядеть главное:
Архаисты сдвигаются к тому, чтобы искать идеал цельного народного духа в самой древней, дохристианской архаике; новаторы тянутся ко Христу как самому великому из всех новаторов, перевернувшему мир своим вселенским
