Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

доказательств, для Языкова и его современников в доказательствах не нуждалось. Вот и все. Я имею в виду лишь исторические реалии, и ничего более, когда говорю о том, что люди такого-то времени верили в защищенность «царством свободы» от «царства неизбежности».

(Тут могут сразу же вопрос за вопросом начать задавать, начиная от вопросов о судьбе самого Языкова и кончая вопросом о том, почему Пушкин, если он ощущал себя в «царстве свободы», верил предсказанию гадалки, что он погибнет «от белой лошади или от белого человека» – и разве ж это предсказание не сбылось?.. Поверьте, ответы есть – но давать все ответы, это совсем другую книгу писать. Один лишь намек подкину, для тех, кто готов рыть и искать самостоятельно и самостоятельно просеивать горы книг и других источников: почему с самого его венчания в феврале 1831 года, – максимум с мая 1831 года, – у Пушкина в обязательном ежедневном меню появляются зеленые пюре, из шпината, щавеля и других трав? Вроде бы, я говорю про то, что «в огороде бузина, а в Киеве дядька» – но на самом деле тут достижим ответ очень толковый и многое объясняющий.)

Разумеется, в каждом поколении существует конфликт отцов и детей, так или иначе проявляющийся, и в каждом поколении немало находится таких, кто готов подставить под сомнения верования отцов, просто потому, что они – отцовские. И очень часто опору ищут в верованиях дедов, а то и прадедов. (Мы еще увидим, как парадоксальным с виду образом прослеживается тесное родство между запретным сочинением деда, «О повреждении нравов на Руси» князя Щербатова, и запретным сочинением его внука, «Философическими письмами» Чаадаева.)

В общем, когда кто-то стремится вперед, а кто-то назад, считая старые образцы, временем испытанные, самым крепким фундаментом для возведения собственных зданий, то и возникают «новаторы» и «архаисты», в том числе и в литературе; то есть, в принципиальном отношении к языку и слову, в рабочих установках на освоение слова и языка поэзии и прозы.

Взаимоотношения «архаистов» и «новаторов» пушкинского времени замечательно разобрал Тынянов. («Литературная борьба каждой эпохи сложна; сложность эта происходит от нескольких причин. Во-первых, враждебные течения, восходя по эволюционной линии к разным предшественникам, не всегда ясно сознают свою преемственность и часто, с одной стороны, огульно признают всю предыдущую литературу, не различая в ней друзей и врагов, с другой стороны, нередко борются со своими старшими друзьями за дальнейшее развитие их же форм…» – начинает он большую работу «Архаисты и Пушкин». Здесь уже выявлена самая суть.) Конечно, основная интрига – основной конфликт – той эпохи была в борьбе «архаистов» и «новаторов», а не в борьбе «классиков» и «романтиков», как стало принято считать начиная с Белинского. Здесь я просто отсылаю читателя ко всем работам Тынянова, ко всей системе его доказательств, – зачем пересказывать то, что уже есть и что все равно написано лучше? – и если уж он не убедит, значит, не убедит.

Следует сказать о другом. Тынянов, благородно следуя научной строгости, берет понятия «архаистов» и «новаторов» в их узком историческом смысле, как они понимались современниками – то есть, скорее, как борьбу «шишковцев» и «карамзинистов». И чтобы показать всю сложность этой борьбы, начинается дробление на дополнительные термины – от «младоархаистов» и «младокарамзинистов» до «классических романтиков», определение Вяземского. (И, кстати, само это определение показывает, что и внутри «архаистов», и внутри «новаторов» существовали свои классики и романтики, и что деление это почиталось вторичным.)

Тынянов не слишком много внимания уделил одной особой стороне этой борьбы, а именно: если «новаторы» стремились к той «всемирной отзывчивости», о которой потом по отношению к Пушкину говорил Достоевский, то «архаисты» стремились к подчеркнуто национальному, к охране национальных корней, которые, мнилось им, излишним новаторством могут быть перерублены. И здесь, не успеем мы оглянуться, как перед нами совершается крутейший поворот («теза – антитеза – синтез»!): «всемирная отзывчивость» стремится к возвращению в сугубо национальное, обогащенная огромным полученным опытом, в точности как артезианские воды, многократно очистившись и накопив ценнейшие минералы в самых глубинах земли, стремятся вырваться на поверхность, чтобы напоить жаждущих особо целебными струями, а сугубо национальная «охранительность» начинает искать союзников в сугубо национальных составляющих других культур и поэзий, находя себе опору в мировых образцах, которые она теперь активно привлекает и вводит в свою культуру… (Тынянову и не нужно было прослеживать все выводы, вытекающие из этого, потому что он определил и разобрал основное: синтез совершил Пушкин; а какие-то выводы были просто вне поля зрения эпохи 1920-ых годов, при всей проницательности Тынянова.)

Главное, что сужение значения понятий «архаисты» и «новаторы», из справедливого опасения впасть в «неисторичность», и в итоге дробление на многие другие определения, само по себе создает множество клеток и клеточек, слишком жесткую – формальную – структуру, уже не позволяющую увидеть плавную и естественную перетекаемость одной традиции в другую, их взаимооборот, которые подчеркивает сам Тынянов. Это дополнительное дробление создает, так сказать, систему шлюзов на цельной и полноводной речной системе, и вместо того, чтобы спокойно проплыть дальше, надо ждать, отворят тебе или нет рукотворный шлюз.

Нужно найти самую главную общую составляющую, чтобы обойти зависимость от рукотворных систем.

Тынянов особо отмечает: «…в 1824, 1825 гг. битвы классиков и романтиков были оттеснены на задний план битвами “славян”, борьбой архаистов [т. е. между собой – А. Б.]». То есть, как раз в то время, когда спор Пушкина и Рылеева, начавшись с вопроса о щите Олега, достигает высшего накала.

Как сугубо национальное ищет опору в других культурах, чтобы тем полнее утвердиться в культуре своей, можно увидеть на достаточно показательном примере. Катенин, разбирая в Статье I своих «Размышлений и разборов» поэзию Ветхого Завета, завершает разбор так: «Не знающему еврейского языка, кажется, нет приличнее библейским понятиям, чувствам и картинам нашего церковного. Лучшие стихотворцы едва, и то не везде, достигают его высоты и силы, краткости и смелости, мягкости и роскоши. … Язык общества, сказочек и романов, песенок и посланий достоин ли высоких предметов библейских?»

И при том, что Катенин ратует за большее использование и закрепление церковнославянского языка, находятся видные церковные деятели, которые вполне справедливо отстраняются от катенинской трактовки библейской поэзии (если не возмущаются ей): потому что всюду, от Псалтири с ее «сокровищами красот лирических и описательных» и до других книг Ветхого Завета, способных составить «содержание трагедии», Катенин подчеркивает, что без сугубо национального, без того личного в авторах, что в первую очередь принадлежало их народу и их утверждению своей национальной особенности, библейская поэзия утратила бы мощь. Даже то, что