Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

Хилый, больной человек?

Нужны тут силы железные,

Нужен не старческий век!

В сердце сомнение крадется,

Режет и слышит слова:

«Эй, старина, что ты делаешь?»

Перекрестился сперва,

Глянул – и пана Глуховского

Видит на борзом коне,

Пана богатого, знатного,

Первого в той стороне.

Много жестокого, страшного

Старец о пане слыхал

И в поучение грешнику

Тайну свою рассказал.

Пан усмехнулся: «Спасения

Я уж не чаю давно,

В мире я чту только женщину,

Золото, честь и вино.

Жить надо, старче, по-моему:

Сколько холопов гублю,

Мучу, пытаю и вешаю,

А поглядел бы, как сплю!»

Чудо с отшельником сталося:

Бешеный гнев ощутил,

Бросился к пану Глуховскому,

Нож ему в сердце вонзил!

Только что пан окровавленный

Пал головой на седло,

Рухнуло древо громадное,

Эхо весь лес потрясло.

Рухнуло древо, скатилося

С инока бремя грехов!..

Господу Богу помолимся:

Милуй нас, темных рабов!

Ситуация, вроде бы, предельно схожая. Но —

Но на чем для старца (будем называть героя так, потому что он уже не атаман Кудеяр и еще не инок Питирим – между ними) закручивается ситуация? «В сердце сомнение крадется» и в этот момент он «слышит слова», которые, как он сперва уверен, звучат в его собственных голове и сердце – «Что ты делаешь?», стоит ли это делать; поэтому и «перекрестился сперва», чтобы отогнать морок – морок собственных сомнений, ставших искушением, зазвучавшим вроде бы извне, но кто его знает, извне ли? – лишь после этого «глянул» – и… Он готов был кого угодно и что угодно увидеть, или не увидеть вообще ничего и удостовериться в итоге, что слышит голос внутри себя, и тут «Пана Глуховского видит на борзом коне». И когда на него накатывает это «вдруг», накатывает бешеный гнев, который нисходит как чудо – он сам не знает, бьет он ножом по живому человеку или по мороку, который при прикосновении ножа развеется как дым.

Собственно, более подробный и глубокий анализ строя баллады (во всем комплексе подходов: формально-стиховедческом, историческом, культурно-традиционном и т. д.) показывает, что Некрасов до конца очень тонко и выдержанно оставляет простор для двойного понимания, что даже когда «пан окровавленный пал головой на седло», мы не можем быть уверены, что это не продолжение морока, что искушение не развеялось, а приняло видимость трупа для смущения и устрашения старца; авось, хоть так удастся его пронять и заставить отступиться (оступиться) – авось, хоть сейчас дрогнет и откажется от своего труда… Но в ответ «рухнуло древо великое». Роспись такого анализа, однако ж, для другой книги – иначе он поглотит энное количество страниц, которые нам для другого пригодятся.

Главное в другом. Главное – что старец не столько вонзает нож в пана Глуховского, сколько в самого себя: в свои сомнения, в свои неизжитые грехи, в свою назревающую готовность предать взятый на себя труд во славу Божию… Морок, ему явившийся – это он сам.

И если Дориан Грей умер, пронзив свой портрет, в котором была заключена его жизнь, то старец – наоборот: пронзив свой портрет, он оживает для жизни новой. (На что в этой балладе, донельзя загадочной, несмотря на ее мнимую простоту, рассыпано множество намеков, с самого начала, когда рассказчик сообщает про свою историю, что «Мне в Соловках ее сказывал Инок святой Питирим»; обозначенное время действия – после отмены крепостного права, то есть, где-то на рубеже 1860-70ых годов; история атамана Кудеяра происходила в середине шестнадцатого века; то есть, получается, либо инок Питирим прожил порядка трехсот лет, чтобы рассказчик мог лично от него «древнюю быль» услышать, либо рассказчик – совсем не простой крестьянин?.. И если бы это было лишь одно сминание и спрессовывание времени в сказании…)

Герой Некрасова начинает с себя, с гнева на себя самого, на собственные оскверненные сердце и душу, он полностью постигает, что такое «не мир, но меч», тебя самого рассекающий надвое – и оттого в нем сила и усилие соединяются в единое целое.

Сердце князя в «Кудеснике» подобным мечом надвое не рассечено, он не гневается на свои грехи и не стыдится их, он обращает гнев на внешнее и не сомневается в своей правоте и в своей чистоте – и потому слияния (синтеза) двух начал в нем не происходит: зерно не умирает, чтобы возродиться во множестве.

Грубо и условно – а то и утрированно, просто чтобы мысль еще больше подчеркнуть и прояснить: если бы Некрасов (или Лермонтов, чей путь в данном отношении Некрасов продолжил) писал балладу о кудеснике, то были бы и сомнения князя, его готовность в какой-то миг отречься от веры ради успокоения смуты в своих владениях, его стыд и гнев на самого себя, был бы намек на морок, который, побежденный в образе кудесника, в лютой злобе принимает образ бешеной собаки, чтобы хоть как-то поквитаться, и была бы великая свободная жертва святителя Феодора, которая окончательно этот морок развеивает в момент мнимой победы морока (укуса)… И мы увидели бы, как из соединения противоположных начал возникает мощнейшее движение к свету и правде, преображающее Русь…

С другой стороны, над самим собой Языков усилие делает – и усилие колоссальное. Под влиянием тесного общения с Пушкиным и казни Рылеева он многое пересматривает в своих взглядах на русскую историю, а отсюда и в себе самом.

Но – и вот здесь, есть у меня подозрения, скрываются главные истоки сохраняющегося напряжения Языкова по отношению к Пушкину, чуть ли не обиды на него – Языков из тех людей, которым по складу характера надо иметь учителя, «гуру», наставника, и после смерти Рылеева он примеряет на эту роль Пушкина, а Пушкин от этой почетной роли отказывается: он всегда укажет на огрех в технике стиха или в его смысловом наполнении, поделится своими мыслями о сути поэзии, о сути истории, всегда полностью поддержит в трудном творческом начинании, но чьим-то водителем и наставником, «богом и вождем», он никогда не будет – не его это дело.

Более того, Пушкин принципиально защищает простодушие, считая простодушный взгляд на мир самым дельным и правильным. Не надо учиться сложности у тонких и