Грим - Анастасия Худякова

Лестница кончалась на самой вершине замка и вела на открытую смотровую площадку, огороженную взбегающими к небу колоннами. Между ними кое-где еще сохранились статуи, изображающие вазы изящной формы, и фигуры, слишком тонкие, чтобы быть созданными по человеческому подобию. Отсюда была видна вся долина, до самой границы с городом на юге и обнимающими ее холмами на западе.

Это было чувство первобытного, животного страха.

Роман слышал, как быстрые шаги позади достигли вершины лестницы и затихли. Он не обернулся, хотя искушение было таким сильным, что от напряжения начало сводить мышцы. Почему-то ему казалось, что, обернись он теперь, увидит не высокого человека с вызывающей осанкой и ухмыляющимися в полуулыбке губами, а его. От нелепости собственных мыслей он чуть не рассмеялся. Успешный тридцатишестилетний адвокат загнан в угол в старинном замке посреди полей и холмов большим злым волком. И вся его история, выверенная и прописанная в мельчайших деталях под диктовку трезвого рассудка, обретает финал, который смог бы вообразить не каждый сказочник, признанный безумцем.

С далеких гор наплывал туман, понемногу стирающий все, точно ластик, оставляя лишь белизну, сливающуюся с небом. Роман всегда очень остро чувствовал чужое присутствие и теперь точно знал, что Ульф уже гораздо ближе. Ему казалось, что он стоит не посреди площадки, а на самом краю каменного ограждения – так опасно балансировал он между признанием и отрицанием, между правдой и вымыслом. Его прагматичный мозг просто не мог принять всего того, что происходило с ним вот уже несколько недель, но одновременно он и не мог отрицать, подчиняясь неоспоримым фактам и доводам.

Роман похлопал себя по карманам и вытащил новенькую пачку сигарет – первую купленную за много месяцев сегодня утром. Он закурил, но как только вдохнул слишком насыщенный, отрезвляющий дым и едва отнял сигарету ото рта, чужая рука выхватила ее из его пальцев. Роман смотрел, как туман спускается с гор. Ему показалось, будто позади него беснуется огонь, вырвавшийся из неловко оброненной сигареты, который вот-вот поглотит его.

– Здесь нельзя курить, – привычным тоном бросил Ульф. Стоя позади Романа, он тоже смотрел на исчезающий горизонт. – Тебе здесь нравится?

– Здесь красиво.

– Просто красиво?

– Боюсь, я далек от богатых метафор и эпитетов. Я адвокат.

– Но это не умаляет того, что ты можешь чувствовать все куда глубже и острее многих.

– Я этого не отрицал. Я лишь сказал, что не умею красиво говорить.

– Порой красиво не значит разумно. Красота речи ценна, но за истинной поэзией всегда стоят три вещи: смысл, неотторжимая истина и чувство, такое сильное, что справиться с ним можно, лишь выпустив наружу, обличив в ту или иную форму. Иначе это просто слова.

– Твоя неотторжимая истина тоже обличена в ту или иную форму, не так ли?

Роману показалось, что Ульф улыбнулся где-то над его плечом.

– Да. И должен признать, эта – моя любимая. Никакая другая не предоставляет столько свободы и возможностей.

– Каких, например?

– Искусство, – произнес Ульф, ненадолго задумавшись. – Я могу изучать его, впитывать, наслаждаться им, говорить о нем, обсуждать, спорить. А еще создавать. Это ли не венец человеческого бытия? Из всего, что существует в мирах, лишь двое способны на это. – Он помолчал, прежде чем продолжить. – Природа и человек. И если природа – это что-то неотъемлемое, искусство которой никто не смог бы отрицать, потому что оно есть сама жизнь, то человеку дан величайший из даров, который более не подвластен ни одному живому существу. Обладая достаточным количеством времени и страсти, он способен освоить любое из направлений искусства и создавать, подобно одной только природе или, если хотите, Богу. И что же он делает? Этот гений, который пришел в мир, чтобы создать его по образу своей мысли, единственный в своем роде обладающий всеми возможностями, которые открыты ему беспрепятственно, потому что были вложены в то, что принято называть душой еще до рождения. Что делает человек? О, действительно, нет существа подобного ему! Вместо того, чтобы развить то, что было дано ему свыше как истинное предназначение, как основа самого его существования, в своем тщеславии бога он все прячет, запирает под замок. Он отрицает то, что ясно как день. В конце концов, он начинает преподносить себя жертвой – мира, обстоятельств, других людей, просто потому, что в таком случае на него как будто не возложены никакие обязательства. Он больше не должен стремиться быть лучше, не должен создавать, не должен думать. С такого человека снимается всякая ответственность перед обществом, ведь он беден, он несчастен. Что еще с него взять? Но беда в том, что общество это сформировалось из таких же, как он сам. Из тех, в кого точно так же еще до рождения были вложены душа творца и способность мыслить и создавать. Это общество пустых оболочек, общество жуликов и лицемеров, лгунов и попрошаек, которые когда-то сумели совершить неисправимую низость – обмануть самих себя, а после такой изощренной лжи им уже не составило труда обмануть и всех остальных, примкнув к таким же пустым обездушенным лжецам. Ты спрашивал, почему я не лгу? Я не такой. К сожалению, эта форма, как бы ни была она прекрасна в своем первозданном великолепии и силе, дана мне на время. Я не смогу использовать ее вечно или хотя бы так долго, как мне хотелось бы. Как только моя работа завершится, я лишусь ее. Но пока, пока я еще стою здесь и дышу, пока я способен говорить и мои слова могут быть услышаны, я могу быть тем, кем выбрал быть, а именно тем, для кого это тело было создано. Я не приемлю лжи и никогда не лгу, потому что ложь есть высшая форма преклонения перед чужим разумом, перед посредственностью и античеловечностью. Всякий раз, когда кто-то позволяет ложь себе или другим, он ставит свой разум в подчинение, и это противоречит самой его природе. Нет ничего благороднее искусства, и ничто лучше искусства не выявляет ступени превосходства. Создающий его находится на пике самого существования, и нет во всем мире никого его превосходящего. Прибегая ко лжи, к любой ее форме, это существо, задуманное великим и прекрасным, могущественным, единственным, несравненным, низвергает себя с пьедестала, подаренного ему самой жизнью.

Роман обернулся и теперь открыто смотрел на Ульфа, стоящего позади. Ничто, кроме этих слов, не заставило бы его сделать это добровольно. Он смотрел в глаза, которых не должно было быть, такие зеленые, что любое сравнение с ними выглядело бы тусклым, замутненным. От