Драконово семя - Саша Кругосветов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самолеты издают всевозможные странные и пугающие звуки: от «жужжащей бензопилы» до «лающей собаки». Набирая высоту и при заходе на посадку, самолет издает жужжание, звук которого все время меняется. Это объясняется тем, что при выдвижении закрылков возникает сильная турбулентность, от воздействия которой начинаются тряска и жужжание крыльев. Иногда до их дома с аэродрома доносится пронзительный скулящий шум, который появляется непосредственно перед взлетом, а затем вновь – уже после посадки. Игнат знает: звук «лающей собаки» возникает от работы электрогидравлического насоса грузовых дверей.
В те вечера, когда мать бывала с ним ласкова и приветлива, не ругала за тройки или из-за какой-нибудь другой ерунды, Игнат, словно верховный судия, принимал милостивое решение, что мстить матери в этот вечер не будет и, как пай-мальчик, ляжет спать, не подглядывая. В такие ночи к нему приходили сны.
Игнат считал своим главным достоинством сильный характер, не позволял себе излишне огорчаться, распускать нюни и даже во сне не плакал. Сердце у него было твердое, как крылья истребителя, готовые непрерывно разрезать грязные выхлопы городов, сумрак грозовых облаков, проноситься сквозь стаи безмозглых птиц, поднимающихся от резкого звука самолета со свалки городских отходов, хладнокровно выносить самолет к льдистым высотам стратосферы. Ах, вот если б возможно было сделать тату на сердце… Чтобы оно всегда было с ним, но об этом никто не знал. Он вытатуировал бы на сердце хищный профиль истребителя.
Перед сном в его ушах звучала песня The World is Not Enough из Бондианы в исполнении группы Garbage («Мусор»):
Такие, как мы,
В огне не горят.
И в жизни есть смысл,
Пока все не зря.
Есть время для тьмы,
Для света есть час.
И если не мы,
То кто, кроме нас?
И целый мир мне мал,
Но для начала подойдет и он, мой друг.
Пока ты не устал,
Мы можем в клочья разорвать его, мой друг[66].
* * *
Однажды в конце весенних каникул наступила та самая ночь… Пришла внезапно, без предупреждений и предчувствий.
Была суббота, мать не работала и была почему-то с ним особо строга. Она сказала, что решила в знак благодарности пригласить на ужин Валерия Подгорного, второго пилота, который вчера любезно показывал Игнату Ил-62. Куда? В вегетарианское кафе «Чистый вкус».
– Ему будет очень интересно полакомиться там зайцем из моркови, – ядовито заметил Игнат.
– Как ни странно, он сам захотел. Ты же знаешь: я не фанатка вегетарианства. Вообще не фанатка… Не понравится, перейдем в «Антон Палыч» или «Корсику»[67], все рядом – не проблема, – ответила мать.
Перед выходом Лариса, в черном платье с кружевными рукавами и юбкой, надетом на темно-красную комбинацию, и с легким полупрозрачным шарфиком на шее, выглядела молодой и привлекательной.
Около десяти вечера она вернулась вместе с Подгорным. Игнат был прав, в веганском кафе они задержались ненадолго, зато неплохо провели время в «Корсике». Сын встретил их в маминой комнате, ставшей на тот момент гостиной, и с интересом слушал рассказы о заморских землях подвыпившего второго пилота. Ближе к одиннадцати мать отправила Игната спать, проводила до двери и по обыкновению заперла.
Несмотря на обычно холодный в Карелии апрель, эта ночь выдалась на редкость жаркой и душной. Окна в квартире пришлось открыть, и тем не менее воздух в заповедной нише по-прежнему казался плотным, будто спрессованным. Игнат томительно ожидал возле шкафа начала «Марлезонского балета» (смысл этого выражения, почерпнутого из музыкальной картины «Д’Артаньян и три мушкетера», он понимал как-то неотчетливо), готовый в любую секунду нырнуть в нишу и прильнуть к щели. Далеко за полночь он услышал долгожданные шаги у своей комнаты. Ручка двери зловеще повернулась в темноте – кто-то хотел лишний раз убедиться, что его дверь заперта, раньше такого не случалось. Наконец стукнула дверь и материнской спальни. «Есть захват цели!» – взмокший Игнат втиснулся в нишу.
В стеклянной створке распахнутого окна маминой комнаты отражался свет набирающей силу луны. Второй пилот стоял, прислонясь к подоконнику, и медленно расстегивал рубашку В кадре появилась спина приближающейся к Подгорному матери, последовал долгий поцелуй – все медленно и тягуче, будто снятое рапидной съемкой.
Лариса что-то хрипло пробормотала, тронула пуговицы на его рубашке, зажгла торшер и попятилась в сторону Игната. Разделась перед зеркалом туалетного столика, в невидимом его глазу углу комнаты. Осторожно просвистел развязываемый шарфик на шее, прошуршало медленно падающее на пол платье. Из щели потянуло любимыми мамиными духами. На что это было похоже – мускус, сандал, лаванда, – Игнат в этом не разбирался; он не предполагал, что запахи, в которые мама любила «одеваться», могут оказаться столь резкими и сильными.
Второй пилот по-прежнему стоял у окна, взгляд его был направлен как раз в сторону щели, за которой прятался Игнат. В неярком свете торшера глаза летчика на смуглом лице странно отблескивали желтым. Игнат сопоставил торшер с собственным ростом и ростом второго пилота – невысокий этот Подгорный: сто шестьдесят два, сто шестьдесят три – вряд ли выше… Сам Игнат, долговязый нескладный подросток, перебрался уже за отметку ста семидесяти пяти.
Задумчиво расстегнув пуговицы, второй пилот небрежно скинул рубашку.
Младше матери года на три-четыре – Игнат знал об этом из предыдущих разговоров, – подсвеченный из-за спины тусклым лунным сиянием, он выглядел моложе и крепче многих мужчин из их с матерью окружения. Подгорный производил впечатление маленького киношного супермена: широкие плечи, мощная грудная клетка, мускулы, похожие на узлы пенькового каната, – тело его казалось одетым в накладные доспехи из мышц, которые нетрудно скинуть в любую секунду Сквозь заросли волос внизу живота вверх продирался гордый символ нетерпеливого желания, похожий на покрытый глянцем буддийский храм любви.
Опасно поблескивающие глаза теперь неотрывно следили за женщиной, на крепкой шее выделялись напряженно вздувшиеся артерии.
Лариса раздевалась нарочито долго – возможно, специально тянула время.
Внезапно из распахнутого окна в сумрачную комнату ворвался рев самолета, пролетевшего, казалось, над самой крышей дома. То был крик самого неба, исполненный огромной тоски,
