Драконово семя - Саша Кругосветов

Из образов Миллигана Игнату больше всего импонировал серб Рейджен Вадасковинич, хранитель ненависти, имя которого Ragen было составлено из двух слов: rage и again («вновь ярость»). Для личности Рейджена, которая временами «захватывала пятно» внутри Миллигана, характерно сугубо криминальное, а иногда и садистски-жестокое поведение. Игнату казалось, что в нем тоже иной раз просыпался яростный серб, а иногда, как и у Миллигана, – рассудительно-прохладный англичанин Артур, доминирующий над сознанием исходного Игната и его вторичными личностями. В такие минуты Игнат становился немного манерным, пытался говорить с английским акцентом, нацеплял на нос круглые очки с простыми стеклами в металлической оправе – и все лишь для того, чтобы походить на харизматичного Артура. Может, и не на Артура… Судя по всему, Артур напоминал ему блогера Моргенрота («утренняя заря», нем.), юношу старше Игната всего на пару лет, с которым он зафрен-дился в соцсетях.

Пожелав сыну спокойной ночи, мать заперла Игната в его комнате. Мать, ты что – а если пожар? Она, конечно, клянется, что первым делом бросится отпирать его дверь. А если дверь заклинит от огня, если замочную скважину забьет гарью, если заест замок? Придется прыгать в окно, что ли? Четвертый этаж, между прочим.

Запирать взрослого парня… бред какой-то. Хотя в их семье это давно уже не новелла. Запирать Игната начали после его ночной попытки убежать из дома, поддавшись на уговоры Моргенрота. Ему хотелось попасть на черные обряды в селе Чёлумжи… Чёлумжи осталось идеей и неосуществленной мечтой – утром мальчишку обнаружили знакомые матери на Речном вокзале, откуда тот намеревался «Метеором» или «Кометой» добраться до противоположного берега Онеги, и благополучно препроводили в так называемое семейное гнездышко. Сколько его потом ни мучили расспросами, куда собрался, зачем… Ни цели поездки, ни имени приятеля он не выдал.

Еще до их переезда кто-то перестроил квартиру так, что в комнате Игната был выгорожен крошечный туалет. Поэтому временное ночное заточение не причиняло Игнату особых неудобств, но для тринадцатилетнего подростка подобная экзекуция выглядела весьма унизительной. К тому же была скорее ритуальной, чем осмысленной. Тем более что утром мать уходила на работу, а Игнат, чуть позже, в школу и весь день был предоставлен сам себе.

Однажды утром – он тогда оказался в доме один – Игнат решил тщательно обследовать свою комнату. Половина граничащей с материнской спальней стены представляла собой встроенный платяной шкаф. В Игнате проснулся бешеный Рейджен Вадасковинич. В ярости, вымещая обиду на весь мир, не отдающий ему должного, с грохотом вытаскивал он из шкафа рассохшиеся ящики и расшвыривал по полу их содержимое – рубашки, белье, учебники, старые ученические ранцы, – вот тогда и обнаружилось, что одна из ниш пропускает свет.

Хорошенько изогнувшись и скрючившись, он сумел наполовину втиснуть в нее свое тщедушное тельце, чтобы разыскать непонятно откуда появившийся источник света. Им оказался отблеск яркого летнего солнца, отразившийся от дальней поверхности озера и заполнивший полупустую соседнюю комнату. Сквозь горизонтальную щель, образовавшуюся между старыми панелями стены, комната матери показалась Игнату почти незнакомой.

У стены напротив блестела хромом старомодная двуспальная родительская кровать, синоним надежности и комфорта в послевоенные времена, доставшаяся, между прочим, отцу по блату, да так и сохранившая почетное место в комнате после его ухода из семьи. Кровать застелена белым пикейным покрывалом с большой буквой «Ш»: фамилия у Игната – Шарий. На покрывале валялась светло-бежевая соломенная шляпа с лентой телесного цвета. Белый пластиковый вентилятор на тумбочке. Справа у окна – туалетный столик с большим, треснувшим на углу зеркалом: столик виден хорошо, а у зеркала – лишь треснувший угол. На столике – бутылочки обследованных им ранее модных духов Samsara, Shine, парфюмерная вода «Молекула», все – с цветочными и древесными запахами, которые ощущались даже здесь, в нише от ящика шкафа, шкатулка с индийским орнаментом из перегородчатой эмали и прочая женская ерундистика… Там же, напоминая высохшую веточку лесного можжевельника, лежали небрежно брошенные серо-коричневые кружевные перчатки.

У стены слева – простенький диван-кровать, плетеное кресло, банкетка, стол, используемый для праздничной встречи всей семьи, два стула. На диване – четыре спицы с незаконченным вязаным носком. Вязание теперь немодно, но мать любит рукоделие – вяжет шапочки, свитера, носки и раздает детям знакомых. Собственные дети отказываются от ее, с позволения сказать, продукции: «Мать, ты что? Это отстой, такого теперь не носят». Тут же валялись колготки. Тонкие бежевые колготки, безвольно обнимающие диван, создавали в комнате ощущение неосознанной тревоги: похоже, что перед самым уходом мать заметила стрелку, вот ей и пришлось наспех переодеваться.

В окне были видны только яркое небо и плотное облако, странным образом отражающее темную поверхность огромного озера.

Игнат знал по памяти форму, расположение, названия и ароматы всех предметов в этой комнате. И тем не менее помещение, которое он сейчас рассматривал, ничем не походило на привычную материнскую спальню. Казалось, он подглядывал в апартаменты только что отлучившейся чужестранки – в комнату, где каждый уголок дышал неожиданной и ранее незнакомой ему женственностью. В воздухе чудились застывшие вибрации недавно ушедшего печального звукового аккорда.

Его мать, Лариса, не всегда жила в Петрозаводске. Выросла в небольшом поселке под Кондопогой в пятидесяти километрах от центра Республики Карелия, после школы поступила на экономфак Петрозаводского универа, осталась работать в столице Карелии, а в деревне бывала теперь наездами. Одна поднимала двоих детей – муж ушел из семьи, когда младший сын был еще маленьким. Сам ушел или Лариса попросила избавить ее и детей от пьющего отца – теперь неизвестно.

Игната нередко сравнивали со старшим братом – умницей, отличником, гордостью школы. Пожалуй, даже слишком часто. Игната раздражали эти постоянные и несправедливые наскоки на него. Учился он действительно не блестяще, но был добрым и отзывчивым ребенком. Часто приезжал к бабушке в Кондопогу, не забывал поздравлять ее с праздниками, привозил угощения и больному другу, жившему неподалеку Да и ограниченным его тоже никак нельзя было назвать: Игнат много чем интересовался за пределами обязательного школьного катехизиса, а проявлять особое прилежание в изучении скучных школьных дисциплин считал ниже своего достоинства.

Мать, отличавшаяся легким характером и довольно веселым нравом, шутя справлялась с проблемами, выпавшими на ее долю: в доме чистота и порядок, дети одеты, накормлены и обласканы, сама – опрятная, веселая, в меру кокетливая, да и одеваться умудрялась достойно – это при ее-то довольно скромных доходах. После отъезда Антона в Петербург с деньгами в семье стало полегче – Лариса получила повышение по службе,