Драконово семя - Саша Кругосветов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второй пилот резко обернулся и взглянул в черное небо…
Именно в этот миг Игнату открылось что-то незнакомое, с самого рождения надежно спрятанное в душе, и в его руках оказался долгожданный золотой ключик, легко открывающий смысл свершающегося на его глазах чуда. До рева самолета он не мог сложить детали неясной картины. Словно последний взмах кисти, этот крик воздушного странника внезапно придал картине завершенность!
Казалось бы, все было готово: луна, теплый ветер с улицы, прилетевший из будущего лета, запах собственного пота, пугающий аромат духов, обнаженные тела мужчины и женщины, след на небе от пролетевшего самолета, след в памяти второго пилота от путешествий в иноземье, душная узкая щель, твердое, чуждое сентименту сердце мальчишки…
Но пока это были отдельные пазлы, не имеющие особого смысла. Благодаря реву самолета скучные фрагменты картинок мгновенно обрели космические связи, замкнулся сакральный круг, в котором в одно целое объединились сам Игнат и его мать, мать и малознакомый мужчина, мужчина и небо, воздушный океан и, наконец, опять он сам.
Мальчишка едва не лишился чувств от духоты, от невозможности дышать затвердевшим воздухом и одновременно – от блаженства, от возможности прильнуть к порталу открывшегося ему космоса. На его глазах переплелись невидимые нити, создав священный образ пустого мироздания. Возможно, он создал их сам, тринадцатилетний мальчишка.
«Их надо сохранить. Если нити порвутся, миру конец. Я пойду на все, лишь бы этого никогда не случилось», – думал Игнат, засыпая.
Подгорный проснулся на незнакомой кровати с хромированными спинками. Рядом никого. Он вспомнил: перед сном женщина сказала, что утром ей надо пораньше разбудить сына – тот едет в гости к больному другу в Кондопогу. Это пятьдесят километров от Петрозаводска. Вообще-то, хорошо бы ему и к бабушке зайти, но главное – друга навестить. Обещала проводить до автобусной остановки («Взрослый парнишка, зачем его провожать», – подумал Валерий) и сразу вернуться, а до того момента просила не шуметь и постараться себя не обнаружить.
Валерий нащупал часы на ночной тумбочке, повернулся к свету, проникавшему сквозь неплотно закрытые жалюзи… 8:20. Игнат явно еще здесь, завтракает с матерью на кухне.
Подгорный спал около четырех часов. Несмотря на краткий сон, он чувствовал себя отдохнувшим, в теле гибкой пружиной выпрямлялось и раскручивалось наслаждение, накопившееся за прошлую ночь. Потянувшись и вытянув перед собой руки с вывернутыми ладонями и сцепленными пальцами, он с удовольствием рассматривал курчавые волоски на предплечьях, позолоченные пробивающимися сквозь жалюзи лучами.
С того момента, как Подгорный окончил Университет гражданской авиации в Петербурге, прошло более десяти лет. «Первым делом, первым делом самолеты», – поется в знаменитой песне. Для настоящего летчика это на самом деле так, главней всего – небо и самолеты. И под это труженик неба, как может, подстраивает дом, быт, увлечения… Самолет для летчика если не член семьи, то уж точно не железо: умное существо с индивидуальным характером. Надежный товарищ на земле и в небе. Так и идут они по жизни вместе – самолет и летчик – и подчас умирают в один день.
День за днем, не считаясь со временем суток, работал Валерий на дальних зарубежных рейсах – вначале штурманом, потом вторым пилотом. Долгий полет, посадка, дозаправка, короткий отдых, опять полет. Несколько часов в очередной экзотической стране, и новый полет. Разреженный воздух заоблачных высот, облака, закрывающие землю, небо и звезды, огни ночных городов или темная поверхность моря в просветах грозовых туч… Облака и небо – вот, пожалуй, и все, что он видел в эти часы. Ну и, конечно, приборы в кабине пилотов. А в промежутках – стандартный гостиничный отдых и довольно разнообразное питание на борту или в столовых летного состава[68].
Валерию довелось работать в нескольких экипажах – везде считали его странным и нелюдимым. Авиаторы во все времена славились чувством юмора, страстью к шуткам и розыгрышам. Но Подгорный не любил балагуров, болтовню, извечную отраду летчика во время долгого перелета, тоже не любил. Разговоры о роскошных женщинах, дорогих автомобилях, о необыкновенных приключениях и прочее бахвальство… Терпеть не мог житейский треп, призванный хоть как-то согреть одиночество в нескончаемых скитаниях по просторам воздушного океана.
Хваленый юмор летчиков не находил у него отклика. А вот некоторые из законов Мёрфи[69], шуточно адаптированных летной братией для авиапассажиров, ему нравились: «Ни один рейс никогда не отправляется по расписанию, за исключением того случая, когда вы сами на него опаздываете» или «Если вы опаздываете на рейс, его обязательно отправят от самого дальнего терминала».
Подгорного в авиацию привело страстное желание вырваться из заскорузлого российского быта. Первые заграничные рейсы перенесли его в Тайвань, Гонконг, Индию, Пакистан, на Мадагаскар, Бали. Тропические пейзажи наполняли его сердце радостью новых впечатлений. В свободное время он бесцельно бродил по местным рынкам, приценивался к связкам бананов, папай, ананасов, рассматривал ярких птиц и обезьян, по вечерам любил сидеть на берегу, глядя на отражающиеся в грязной реке корявые местные пальмы. Почему его тянуло к таким невзрачным пальмам – может, это воспоминания о прошлых инкарнациях? Прошло несколько лет, и чужестранные пейзажи перестали его волновать. У Подгорного сформировался необычный характер человека, не принадлежащего по-настоящему ни воздуху, ни земле. Есть некая странность в том, чтобы в долгих перелетах постоянно грезить землей – а ведь у него не осталось родных, не было домашнего очага, и ко всему, что связано с землей, он был равнодушен.
В его портмоне всегда хранился маленький календарик. Следуя старинной традиции путешественников крест-накрест зачеркивать прожитые даты, он день за днем подвергал жестокой ревизии также и собственные желания и мечты, вычеркивая их одни за другими.
И только во время длительных ночных перелетов, вдали, за темными тучами, за самыми дальними огоньками невидимых ночных городов, среди гор, освещенных светом луны и кажущихся игрушечными с высоты в несколько километров, Подгорному подчас чудилась его будущая слава, которая шаг за шагом украдкой приближалась к нему, чтобы, когда настанет час, высветить его героический силуэт в ординарном мире ординарных людей. Сидя в кабине пилота, в белой рубашке, в окружении хорошо знакомых приборов, среди отдыхающих членов экипажа, держа в руках штурвал послушной машины, он чувствовал уверенность в своей особенной, не такой, каку всех, будущей судьбе – блистательной,
