Красное золото - Виталий Олейниченко

Как и многие заштатные поселения, Петрашевское потихоньку умирало. Колхоз благополучно развалился одновременно с приходом седовласого Президента, любившего полазить по танкам, молодежь в поисках лучшей доли ушла, по меткому выражению Горького, «в люди», половина домов стояла заброшенной, с забитыми досками окнами — лишь ветер свободно играл кое-как болтавшимися на ржавых петлях полуистлевшими калитками…

С помпой въехавшая в деревню на двух никогда здесь не виденных чудовищно-огромных машинах «братва» просто заняла один из более-менее сохранившихся пустующих домов на окраине. Никто из местных стариков и не возражал — а чего возражать-то, спрашивается, все одно ведь гниет жилье без присмотра…

Весьма огорчило новоприбывших то, что в деревне не оказалось магазина.

— Как же, сынки, был гамазин, как не быть, токма ишшо в девяносто третьем годе, как старуха моя преставилась, царство ей небесное, закрыли его, как есть. Да вы, сынки, не серчайте, завтра автолавка будет, она у нас, почитай, цельных два раза в неделю бывает. Ну, ежели, конечно, Федька, сукин сын, белую не запьет…

Так обрисовал ситуацию уважительно крутившийся возле остывающих после долгого трудного перегона джипов юркий сухой дедок.

— Дед Тимофей! — представился дедок, выпятив цыплячью грудь и щелкнув за неимением каблуков подшитыми кожей валенками, словно был он лихим усатым гренадером на часах, а Вова Большой — генералом от инфантерии. Как минимум. И продолжил, снова ссохшись в вопросительный знак и доверительно пытаясь дотянуться до приплюснутого Вовиного уха: — А ежели вам, сынки, чего такого надоть, так я вам щас в момент организую…

«Чего-то такого» сынкам было, безусловно, «надоть». Вова подозвал Самолета, тот, пошептавшись и попрепиравшись для порядка, быстро сторговался с дедом Тимофеем и старик суетливо заковылял прочь, часто оглядываясь и мелко-мелко утвердительно тряся головой, мол, не волнуйтесь, сынки, мол, все сейчас организую в лучшем виде — и чаяний «братвы» не обманул — спать «братва» не легла, а рухнула, как пулей заказного киллера сраженная наповал крепчайшей деревенской самогонкой, щедро залитой в алчущее нутро…

На следующий день, часов около двух, проспавшиеся Вовины подчиненные во главе со своим военачальником уже прохаживались гордо по центру села, мимо забитого досками бывшего сельсовета и приземистого деревянного здания закрытого на вечные времена магазина, дверь которого была зачем-то заперта на чудовищных размеров проржавевший замок — такие, надо думать, изготовлялись местными кузнецами еще при царе Алексее Михайловиче Тишайшем…

«Братва» жаждала пива, а автолавки все не было.

Наконец, когда стало казаться, что неведомый подлец-Федька все же запил горькую и никакой торговли сегодня не приключится, из-за окраинных изб показался заляпанный грязью грузовичок. Дед Тимофей, нацепивший по случаю приезда автолавки затрепанный пиджачок, изначальный цвет и фасон которого не взялся бы, пожалуй, определить и лучший эксперт-криминалист, радостно тыкал клюкой в сторону переваливающегося на ухабах дребезжащего ветерана дорог и обнажал в довольной ухмылке сизый рот с двумя чудом сохранившимися нижними зубами: вот, мол, не верили, сынки, старику, а он точно знал, что не подведет злодей-Федька, приедет — и вот он, родимый, как есть…

Автолавка, понятное дело, не супермаркет, но все необходимое, пусть и не в ассортименте, все же имелось. Скупив едва ли не половину содержимого щелястого кунга грузовичка, «братки» нагрузили оными припасами опухшего от беспробудного пьянства Федьку, совмещавшего в одном лице высокие должности шофера, продавца, кассира, товароведа, экспедитора и грузчика, и весело двинулись к занятому на постой дому, предоставив согбенным старухам в однотипных ситцевых платочках смиренно дожидаться возвращения хозяина магазина на колесах и милостиво им позволив добрать то, что не посчитали достойным своего внимания они.

Вова Большой, торжественно вручив деду Тимофею — для пущей бодрости — пол-литровую бутылку «Пшеничной» с белой пробкой из фольги («Не, ты гляди, братва, и где они только нашли такое?»), строго наказал немедленно его, Вову, информировать, если в ближайших окрестностях появятся еще какие-нибудь городские. Дед Тимофей, бережно прижимая к груди халявную бутылку, как солдат в Трептов-парке — спасенного ребенка, обещал немедля мобилизовать для выполнения этой сверхзадачи все способное самостоятельно передвигаться население, а так же самоличный досмотр и пригляд за всей округой, после чего спешно заковылял домой, донельзя довольный аристократическим обхождением щедрых «сынков»…

Три дня пролетели как один, благо раньше этого срока ни группу Бивня, ни компанию преследуемых Вова не ожидал. А ожидать он их собирался с завтрашнего утра, в связи с чем сегодня лимитировал употребление спиртного и, дабы сибаритствующие бойцы не маялись от безделья, проводил среди личного состава политико-воспитательную работу. Эту ценную привычку он перенял у Клеща и применял ее в повседневной жизни, как и «Законы пионеров Советского Союза», неукоснительно.

В данный момент он рассказывал подчиненным, с огромным интересом и должным почтением ему внимавшим, о французском поэте Франсуа Вийоне.

— …Ну, короче, он одну хату взял, а его менты повязали. Дело давно было, адвокатов тогда еще не придумали, а в лапу прокурору ему дать было нечего, ну и суд в тот же день замастырили… — Вова немного искажал фактическую сторону излагаемого материала, но суть передавал в целом верно. — Ну, ему и влепили «вышку»…

— За хату бомбанутую? — ахнул непосредственный Самолет.

— Конкретно. И — амба, е-мое. Ну, повесили его, короче.

— Жалко, правильный был пацан, — искренне пожалел несчастного французского литератора расчувствовавшийся Марс, получивший свою кличку отнюдь не за любовь к красной планете, а за неумеренную страсть к одноименным шоколадным батончикам. Марс вообще был далек от астрономии, и если о том, что Земля — планета, он еще где-то слышал, то в то, что она вертится, не верил категорически, а о том, что существуют иные небесные тела, даже не догадывался.

Молчаливый Сиплый выразил полное свое согласие с мнением коллеги утвердительным покачиванием головы.

— А я вот когда в СИЗО парился, — сказал вдруг Самолет, — так у нас там кент один сидел, ему срок корячился, не помню уж, чего там у него было… Так вот он тоже стихи писал, как этот француз. Мы у него еще просили, чтобы он нам переписал, да только я, блин, посеял эти бумажки по пьяни, ну, когда меня за недостатком с кичи вынули… Так я один стих запомнил.