Беспокойный возраст - Георгий Шолохов-Синявский

— Да, конечно, ничего. Я просто так спросил — по-товарищески…

— А-а… Не особенно оригинальный вопрос.

Наступило неловкое молчание.

— Ты опять раскис, Макс, — тихо и несмело начал Саша.

— И не думаю. Откуда ты взял? — сказал Максим, не поворачивая головы.

Саша ответил коротко:

— Да вот так мне кажется… Почему ты все время уединяешься? Вроде пал духом, а?

Максим приподнялся на локтях, протянул руку к лежавшей на тумбочке папиросной пачке. Саша услужливо опередил его, вынул две папиросы — себе и ему, зажег спичку. Они закурили, и табачный дым окутал их, как бы разгоняя отчужденность.

— Слушай, Саша, а какое тебе, собственно, дело до моего образа жизни? До моего настроения? — спросил Максим. — Тебя что, опять Галя прислала?

Саша смутился:

— Видишь ли… Может, тебе надо помочь в чем-нибудь… Облегчить, так сказать, твое положение…

— Хочешь откровенно говорить? — щурясь, перебил Максим, и Черемшанов увидел, как изменилось лицо товарища, какие глубокие впадины залегли вокруг глаз, как резко выдавались скулы, вытянулась шея и потрескались губы. От прежней холеной внешности Максима и следа не осталось — ногти забились грязью, волосы, когда-то красиво зачесанные, спутались.

Глубоко затянувшись дымом, Максим усмехнулся:

— Так вот, товарищ Черемшанов. Хотите узнать о моем настроении? Пожалуйста… Мне на строительстве не нравится. Угадываю последующий вопрос — почему? Тоже отвечаю: я, кажется, ошибся в выборе профессии. Удовлетворен?

Саша изумленно смотрел на товарища.

— Ты ошибся, в выборе? — переспросил он. — Ты не наговариваешь на себя?

— Ничуть. Мне только здесь стало ясно, что я напрасно избрал гидростроительный факультет, напрасно потратил уйму времени и сил и столько же полезного времени отнял у других. И это стало для меня очевидным после того, как я столкнулся в соревновании с Дроботом. Я почувствовал себя ничтожеством. Понял — никогда не овладею тем, чем владеет он. Он — великан, я — пигмей… Да, да, не улыбайся.

Но Саша и не думал улыбаться, он с великим огорчением слушал Максима.

— Пока дело касалось только теории, у меня все шло как будто гладко, — продолжал Максим. — Я справлялся, и мне думалось, что все это действительно интересно. И на практике я сталкивался только с готовеньким или с тем, что делали другие. Знаю: плотина, шлюз — все это будет очень красиво, когда закончится стройка. Но ты понимаешь, Сашка, надо, оказывается, любить не только то, что уже готово, но и самый ход, все мелочи создания этого красивого — черновую, ужасно трудную работу, когда всюду только грязные ямы, пыль, слякоть, а тебе приходится копаться и переделывать одно и то же по многу раз, когда ты лазаешь в болоте по пояс и на тебя покрикивают старший прораб и рабочие. Но ты, допустим, знаешь, зачем все это нужно, и преодолеваешь всякие трудности. Ты за месяц уже многого достиг. У тебя и с народом, говорят, полный контакт. Тебе все это нравится, и ты веришь, что добьешься большего. А я до сих пор не знаю, с какого конца ловчее взяться за дело, и подчас только путаюсь у других под ногами. Устаю так, будто работаю больше всех. И не потому, что не понимаю всей премудрости. Ведь я в институте неплохо чертил и котлованы, и шлюзы, и плотины. Был же я там не из последних, а вот тут столкнулся с оползнями, пучинами, грунтовыми водами и завалился. Или я учился не тому, чему следует? Почему я оказался таким слабым перед всей сложностью этой стройки? Получил знания и не всегда умею их применить. У меня почему-то не хватает терпения, чтобы претворить мысль в дело. Да и руководить людьми не умею. Пробовал им приказывать, а они вроде соглашаются, но делают по-своему… И мой прораб Федотыч уже начинает смотреть на меня как на пустое место. Поневоле захандришь. А тут еще эти проклятые дожди. Терпеть не могу грязи. Она действует на меня угнетающе. Знаю — ты не испытываешь этого. Ты всюду видишь только чудеса, воображаешь себя первооткрывателем, ну тебя к черту! Тебя на Южный полюс забрось — и ты увидишь там красоту… романтику, черт возьми!

Максим ожесточенно сплюнул. Саша слушал, склонив голову:

— Да-а-а, — наконец протянул он и спросил: — А как же ты на собрании выступал? Обязательство брал? Врал, значит?

— Выходит, что так, точно не скажу. Пыль в глаза пускал. Хотел на себя внимание обратить. Вот и сел в лужу.

— А мне думается, Макс, ты все это выдумал… Клевещешь на себя. От злости, что ли… От самолюбия… А может, от неуважения к себе, — заметил Саша.

— Как хочешь, так и понимай, мне теперь все равно. В первом же бою я, как говорят, потерпел фиаско, — угрюмо буркнул Максим. — А насчет злости и самолюбия ты, может быть, и прав. Я как будто испорченный, недоделанный какой-то. Я так думаю: может, мне совсем уехать отсюда, как ты полагаешь?

— Ну, это ты оставь! — негодующе замахал руками Черемшанов. — Аллах тебя знает, Макс, до чего ты дошел… Опомнись — ведь мы учились вместе. Откуда у тебя такое разочарование? Вон смотри, сколько тут ребят, и все работают как надо.

Максим косо взглянул на Сашу, усмехнулся:

— А ведь и тебе бывает кисло, Сашка… Ты только притворяешься, а?

— Знаешь что! — вскакивая, вспыхнул Черемшанов. — Я могу сказать тебе такое… Ничуть :не притворяюсь, и мне действительно тут интересно! И горжусь, что я такой же строитель, как и все, что кое-что да значу. Вижу, как под нашими — да, да, и под моими! — руками вырастает этот шлюз, и уверен: мы его закончим и вместе со всеми будем радоваться. Да, я — первооткрыватель! И мне от этого радостно, поверь. А ты, извини, просто балда, и черт знает что ты забрал себе в голову. Ну тяжеловато, ну грязь, ну так что же? А Ливингстону, когда он продирался сквозь дебри Африки, или Пржевальскому, когда он перелезал через горы Тянь-Шаня, капитану Скотту, когда он чуть ли не на четвереньках полз к Южному полюсу, легко было? Да ты возьми Николая Островского! Ведь они, тогдашние комсомольцы, строили узкоколейку раздетыми, разутыми, с куском макухи в кармане и не хныкали, как ты! Что с тобой, Макс? Опомнись, ведь ты бредишь!

Саша то негодующе фыркал, то вертел длинной шеей и двигал кадыком, точно старался освободить его из воротника. Максим, не прерывая, слушал, а когда Саша выпустил весь заряд своего порицания, глухо ответил:

— О Ливингстоне, о Скотте, об Островском ты говори пятиклассникам, а не мне. Разве я веду речь о мужестве? Я говорю, что ошибся и, может быть, не нашел своего призвания, а ты…

— Какого призвания? Ты думаешь, все люди с призванием рождаются? С призванием инженера, слесаря, пожарника, агронома? Чепуха! — запальчиво прервал Саша. — Да и что такое призвание, талант? Это в первую очередь любовь к делу. Ты переломи себя, полюби труд, и тогда все будет в порядке.

— А я вот никак не могу полюбить, — устало возразил Максим.

— Врешь! — гневно вскрикнул Черемшанов. — Ты просто поддался слабости. Раскис, опустился…

Вместо того чтобы самолюбиво возражать, Максим не обиделся, а тихо, с глубоким недоумением спросил:

— Нет, ты скажи, Сашка, почему я такой? Почему я словно чужой всему? Кто в этом виноват?

«Действительно, кто виноват?» — подумал Черемшанов, но уже более не решался продолжать разговор; он никогда не прочил себя ни в наставники, ни в мыслители. В конце концов, вопрос казался ему ясным: надо выручать товарища из какой-то беды. С обычной своей горячностью он предложил:

— Хочешь, я попрошусь на твой участок? Вдвоем оно будет веселее. Вот поглядишь, как мы с тобой сработаемся. Давай, а? Завтра же буду проситься…

— Не надо, — отмахнулся Максим, — я тебе только мешать буду.

— Так я не для тебя, а для дела, — убежденно сказал Черемшанов. — Поверь, пройдет еще месяц, и ты заговоришь совсем другим голосом.

— Басом или тенором? — усмехнулся Максим и вдруг добавил с ожесточением: — А ведь я хочу… хочу… полюбить эту работу… Все эти котлованы, шлюзы, плотины, ну их к дьяволу! Ведь я негласно дал обещание одному самому дорогому для меня человеку, что сам стану хорошим человеком.

— И станешь, Макс, — горячо подхватил Саша, — одно без другого не бывает. Так я буду помогать тебе, согласен?

— Ладно! — ответил Максим. — Иди спать, Сашка-добряк. Гуд бай.

Когда Саша ушел, Максим сел на кровать, сжав руками голову, с тоскливым отчаянием спросил себя: «Так кто же виноват в том, что я до сих пор не нашел своего места? Неужели во мне ошиблись товарищи, Лидия, декан, директор, преподаватели? Неужели я обманул их? Себя обманул?»

Глубокий вздох вырвался из его груди. Взгляд упал на лежащую на чемодане полевую сумку.

Максим вытащил одну из пожелтевших тетрадей, наугад развернул и прочитал:

«…Вот уже неделя, как наш батальон лежит в воде. Мы роем окопы, а вода затопляет их, хочет нас выгнать. Но мы держимся. И все это под непрерывным минометным огнем. Людей осталось меньше половины…