Навола - Паоло Бачигалупи

И насколько это верно для женщины-рабыни?

За этими мыслями пришла мысль о том, скрывает ли Ашья что-то от моего отца — таким же хитрым способом, каким скрывает от меня свои суждения. Истина заключалась в том, что я не мог ясно читать Ашью. Если бы в ту ночь Челия не заставила меня шпионить, я бы не догадался, как внимательно Ашья наблюдает за мной или как дает советы моему отцу. Не то удивило меня, что у нее есть мысли и чувства, а то, как тщательно она их скрывала. Менса обскура. Оккулта. Обсколта. Насколта. Сегрета51.

В Ашье таились океаны, для меня неведомые, и мне не нравилось осознавать, что она столь пристально изучала меня своими скрытными темными глазами.

Портной закончил.

— Ай! Великолепно! — Он отошел назад, восхищаясь своей работой. — Архиномо будут подражать нам, сиана, но никогда не сравняются с нами.

Ашья промолчала, и он повернулся к ней, ища поддержки.

— Разве не великолепно, сиана?

Ашья по-прежнему смотрела мне в глаза.

— Сойдет.

День шел, и усиливалась моя боль. Я не мог найти облегчения ни в наших садах, ни в библиотеке. Не полегчало, даже когда наступила жара и мы все удалились в свои комнаты для послеполуденной суссирре52.

Солнце пылало за ставнями, раскаляя камни палаццо. Если выглянуть наружу, кажется, будто красные черепичные крыши буквально кипят от жары. Я лежал обнаженный, придавленный горячим, влажным, удушливым воздухом. По всему палаццо дремали люди — слуги, стражники... члены семьи. Я представил, как чувствую дыхание самого палаццо, ленивый, тяжелый ритм в такт дыханию его обитателей, сонных, полуживых под солнцем в зените.

Желудок вновь съежился. Я подавил стон. Ленивка навострила уши и вскарабкалась на постель. Ей это нравилось с тех пор, как она была глупым щенком, но сейчас она обеспокоенно лизала меня. Я оттолкнул ее:

— Прекрати. Со мной все в порядке.

Но она не унималась, все лизала лицо, руки, когда я пытался отодвинуть ее, а потом ухватилась за кисть зубами, словно пытаясь стащить меня с кровати.

На ее морде отражалась такая тревога, что я чуть не разрыдался от благодарности. Это была любовь. Ленивка была верной. Она заботилась обо мне больше, чем любой человек из тех, кого я знал. При этой мысли я ощутил ужасное одиночество. Ленивка желает мне лишь покоя и счастья. Могу ли я сказать то же самое о ком бы то ни было в нашем палаццо? Возможно, о Челии? Но Челия преследует собственные цели. А любовь Ленивки ко мне совершенно бескорыстная. Такая забота одновременно вызывала теплоту и смирение.

Эта жизнь не для меня.

Словно сам Амо послал мне эту мысль.

Эта жизнь не для меня.

Не успев осознать, что делаю, я вскочил с кровати и принялся одеваться. Такая жизнь не для меня. Я для нее не гожусь. Пусть это место достанется Челии. Или Ашье. Или пусть отец сохранит его за собой. Но у меня другая судьба.

Ленивка неуверенно дернула хвостом, наблюдая за моей внезапной активностью, но, когда я достал из сундука и натянул сапоги для верховой езды, она радостно кинулась к двери, нетерпеливо завиляла хвостом.

Удивительное дело: стоило мне начать двигаться, как боль в животе ослабла. Пока я одевался, она сошла на нет, словно ее никогда и не было. Я ощутил небывалую легкость во всем теле. С каждым решительным движением — беря плащ, пряча в рукаве кинжал, доставая шляпу с широкими полями — я чувствовал себя все легче. Я едва мог поверить в то, что вознамерился сделать, но с каждым шагом мне становилось лучше и решимость росла.

Мы с Ленивкой выскользнули наружу и осторожно закрыли дверь. Прокрались по балкону с колоннами, который окружал наш садовый куадра. От колонны к колонне перемещались тише, чем даже в тот день, когда я одурачил Агана Хана в лесах Ромильи. Мы аккуратно спустились по лестнице, обогнули куадра премиа, держась стен, затем из-под палящего солнца пробрались на конюшенный двор, в тенистую духоту стойл.

Пенек приветственно заржал. Он ждал моего прихода, задрав голову над дверью стойла.

— Здравствуй, старый друг, — прошептал я, гладя его по холке. — Верный друг.

Я прислонился лбом к его шее и почувствовал, как он дышит. Животным свойственна размеренность, резко контрастирующая с человеческими бурями, и это подкрепило убежденность, что я все делаю правильно.

Именно это пытался объяснить Соппрос в своем филосе. Человек выпал из плетения жизни и остался один. Но плетение Вирги никуда не делось. Оно повсюду вокруг нас, стоит только поискать. Оно здесь, в ровном дыхании Пенька под моей ладонью. В теплых запахах сена и навоза. И если прижаться ухом, оно в спокойном биении сердца, неразрывно связанного с плетением Вирги. Нужно лишь прислушаться.

Я осознал, что мое собственное сердце лихорадочно колотится, исполненное предвкушения, какого я давным-давно не испытывал. С каждым шагом, отдалявшим меня от моих комнат, я словно раздвигал пелену заблуждений и темных снов, и наконец-то мир стал кристально чистым. Чистым, как воздух после сильной грозы, когда ярко-синее небо сверкает в солнечных лучах, а далекие холмы Ромильи видны с каждой крыши Наволы.

Ленивка лизнула мою руку. Пенек толкнул меня головой. Казалось, будто фрагменты моей души наконец собираются вместе, разбитый горшок вновь становится целым.

Я не один. И я больше не испытываю боли.

Меня ждет единственный путь.

Я схватил седло и положил на спину Пеньку. Я сам толком не понимал, что задумал. Казалось, будто мои руки управляют разумом. В считаные мгновения ремни были туго затянуты, на голову коня была надета узда, а трензель вставлен ему в зубы. Ленивка подошла к воротам и выглянула наружу, словно разведывая обстановку.

Я продел подпружный ремень в пряжку, и Пенек сразу втянул живот, чтобы надежнее закрепить седло. Он не пытался меня обмануть, не пытался сделать так, чтобы сбруя не жала. Пенек был другом, как и Ленивка. Мы с друзьями выскользнули из стойла.

Двор палаццо мерцал от жары. Мы прокрались через него. Три хитрых друга, идущих под ставнями палаццо, которые напоминают закрытые глаза. Палаццо спал, как и все его обитатели.

У ворот на страже стоял Виссиус, который прослужил моему отцу всего лишь год. Он приехал в Наволу из Ромильи, как и Полонос с Релусом.

— Едете кататься в такую жару? — спросил он, отодвигая засовы.

— Да вот, что-то не лежится, — ответил я, не погрешив против истины.

— Еще бы, — ухмыльнулся он. — Вас ждет знатная ночка. Погодите минутку, сио, я схожу за лошадью.

— Не утруждайся, — ответил я. — Со мной ничего не случится.

Он помедлил, разрываясь между приказом Агана Хана и моими словами.

— Если я не могу остаться один хотя бы на часок, то вряд ли заслуживаю имени Регулаи, — проговорил я. — Ты так не думаешь?

Он рассмеялся, покачал головой и шагнул в сторону.

Я миновал ворота и выехал на мощеную улицу, проходившую перед нашим палаццо, и положил поводья на шею Пенька. Мы свернули на запад, к Виа-Андретта, которая шла к городским воротам и дальше, в сельскую местность, все вперед и вперед, на юго-запад. Дикие края звали меня. Ромилья звала. Я уже чувствовал запах цветов и влажность упавшего белого тополя, слышал крики красношеек и синеперок.

Из дверного проема появилась тень.

Каззетта преградил мне путь.

— Пытаетесь улизнуть, маленький господин?

На секунду я представил, как пришпориваю Пенька и отбрасываю Каззетту, но тот уже был рядом, уже держался за поводья, пригибая голову Пенька и дружелюбно похлопывая его.

Клянусь фатами, этот человек был стремительным, как дыхание Уруло. Даже на ярком солнце за ним было трудно уследить. Вот он стоит перед вами — а вот совсем рядом, держит вашу лошадь.

— Пытаетесь улизнуть? — снова спросил он.

Я не мог ответить.

Каззетта ждал.

— Да вот, захотелось прокатиться, — наконец сказал я.

— Так и думал, что вам захочется.

У меня во рту пересохло.