Пламенеющие храмы - Александр Николаевич Маханько

– Всё будет исполнено, мэтр!

– С Богом, Люсьен! Обо всём, что будет касаться этого дела, сообщайте мне немедленно. И оставьте вы свои моральные угрызения. Цель оправдывает средства, если цель – спасение души. Так, кажется, поговаривает генерал Лойола. Нам же с вами предстоит спасти не одну лишь душу, а всю веру христову. Ступайте.

Вот и всё. Морель вышел из кабинета, удерживая в руках груду писем, придавленную сверху злополучной книгой. Ф ух! Ещё вчера он и подумать не мог, что найденный в бюро пакет может доставить столько беспокойства. Но то было вчера, а день сегодняшний уже многое что изменил. То, о чём Морель вчера не мог даже помыслить, сегодня проявилось как реальная угроза всему. Если идеи этого Сервэ расползутся по умам, то мир неизбежно ждут жуткие потрясения. Содрогнется не Церковь, нет. Рухнет вся человеческая вера во Христа, а за ней и всё мироустройство, устоявшееся за века и тысячелетия. Морель уловил это шестым чувством сегодня после прочтения первых страниц серветовой книги. И это же он ясно осознал, дочитав книгу почти до середины. Он не стал признаваться Кальвину в своих открытиях. Тот, прочитав эту книгу, едва она попала к нему в руки, сам всё понял. Понял и сразу решил действовать. Морель в очередной раз убедился в проницательности и смелости своего патрона. Могучая личность этот Кальвин, что ни говори. Неприступная громада. Не зря более десяти лет назад Женева вернула его, когда-то изгнанного, обратно и с тех пор уж ни за что не отпускала. Только он теперь, как и всегда, силой своего ума и отвагой духа может спасти и город, и души горожан, и веру во Христа.

Весь вечер Морель занимался письмами. Нужно было успеть подготовить и доставить их в контору Вулица, чтобы уже завтра на рассвете их смогли увезти почтовые экипажи. Ко множеству писем Кальвина Морель приложил и одно своё. Это его письмо аккуратно зашифрованное должно было отправиться в Аугсбург по адресу, который знал только он, Морель. Колесо событий, кое как вращавшееся до сего дня, закрутилось с новой силой.

Глава 10

Апрель 1553 г.

г. Вьенн, Франция

Пар от дыхания медленно струится в лунном свете, устремляясь к маленькому окну под потолком, и инеем оседает на прутья решетки. Холодно. Боже мой, почему так холодно? С каждым вздохом холод острыми иглами насквозь пронизывает всё тело. Змеёй вползает во все жилы и леденит кровь.

Он сжимает грудь и перехватывает дыхание. И он же освежает голову и будоражит волю, которая не дает умереть и заставляет бороться. От холода не спасает даже подбитый мехом плащ. Впрочем, он давно отсырел и отказывается хранить тепло. Темно. В окно едва пробивается серебряный свет Луны. Бледный и холодный. Неживой. Отсюда никогда не видно Солнца. Оно осталось там, за этими мёртвыми каменными стенами. Где-то там каждый день, следуя Божьему миропорядку, оно дарит миру свой свет и тепло. Но когда оно пробирается сюда своими лучами, здесь в этом каменном мешке, ему некому порадоваться. Тишина. Она гнетёт своей нерушимостью. Своим постоянством она сводит с ума. Ни крика, ни слова, ни шелеста извне. Ничего, что напоминало бы движение жизни. Тишина пугает своей нереальностью. Будучи всецело поглощённым ею, сначала погружаешься в прострацию, когда невозможно ни ощутить, ни понять умом жив ли ты или уже мёртв. Внезапные тьма и безмолвие уверяют, что жизни вокруг уже нет. Спасает лишь тело. Двигаясь, испытывая холод и боль, оно напоминает, что не умерло. Лишённый привычных звуков мира, позже, через несколько суток, ход которых можно отследить только по бликам Луны на заиндевевших прутьях, вдруг начинаешь слышать иное. Стук сердца, толчки крови в жилах, шорох дыхания. Ранее не замечаемые, они теперь становятся непрерывным и оглушающим фоном. А звон цепи или редкое скрежетание дверного замка ощущаются как внезапный грохот горного обвала. И всё это становится невыносимым. Это изнуряет и выматывает до такой степени, что дикое желание вернуть себе утраченные краски и звуки прошлой жизни грозит стать сильнее здравого смысла и сильнее воли. Рассудок, трезвый и критичный вне тюремных стен, здесь за решеткой угасает с каждым днем в монотонности и беспросветности. Однако и он, во всё редкие мгновения просветления, подсказывает, что здесь никак нельзя поддаваться новым чувствам и желаниям. Поддавшись им можно потерять и своё достоинство, и человеческий облик. Сдаваться нельзя. Надо бороться.

Сервет находился в камере лионской тюрьмы уже двадцать первую ночь. Он начал отсчитывать своё время здесь с первого мгновения, как оказался в этом узилище. Будучи препровождённым сюда конвоем, он думал, что его арест – это не более чем недоразумение. Может быть какой-то барон, недовольный эффектом врачевания, решил вернуть потраченные деньги и подал жалобу в суд. Или же гильдия аптекарей, желая убрать соперника, донесла властям, что Сервет сам занимается изготовлением лекарственных снадобий без лицензии и уплаты налога. Все эти наветы, конечно, могли иметь под собой почву. А как же без этого? Вокруг любого дела, приносящего звонкую монету, всегда толкутся персонажи, алчущие прибылей и предпочитающие зарабатывать не талантом и добросовестным трудом, а больше интригами и дрязгами. Бог им судья. Подобных склок, заканчивающихся ударом судейского молотка, на памяти Сервета было немало, но всё как-то обходилось, пусть и не всегда без ущерба кошельку. Но в этот раз всё обернулось по-другому. Для разбирательства дела Сервета из канцелярии суда, ничего не объяснив, доставили в городскую тюрьму. В допросном застенке его уже ждали. Но ждал не судебный прево и не его секретари, а монахи ордена «меньших братьев» со страницами его, Сервета, книги в руках. Так он оказался в ежовых рукавицах Святой конгрегации. В один момент он, из жизнерадостного и преуспевающего гражданина, превратился в бесправного узника, подозреваемого в преступлении, что страшнее смертоубийства – в ереси. Принятый конгрегацией a priori становится обвиняемым, которому остался только один разумный вариант, как если не сохранить своё доброе имя, то хотя бы остаться в живых. «Смирись, несчастный! Смирись и покайся, ибо не прощает Господь хулителей своих», – это читалось в глазах братьев-расследователей. Он делал вид, что смиряется, но меж тем старался вызвать допрашивающих его на откровенность, надеясь, что сможет убедить их в своей правоте. Те же, несмотря на все его старания, оставались бесстрастны. Все они изо дня в день, по нескольку раз сменяя друг друга, зачитывали ему страницы из его книги и вопрошали,