Топографический кретин - Ян Ледер

курит, провёл пальцем по массивным чугунным перилам, заставил себя собраться с мыслями и тихо произнёс:

— Это твой шанс, Фрэнище.

Подумал ещё немного и добавил по-взрослому:

— Да, старик, это твой единственный шанс.

И вернулся в зал, в котором уже шла разогревка, и падавшие на твёрдый мраморный пол шарики звучали так, будто были отлиты из тяжёлого металла, но не сильно опасного для здоровья, а такого, который может принести и благо, и зло. Как ртуть: подыши ею — и умрёшь. Загони её в градусник — и, может, протянешь ещё немного.

Накладки, конечно, были как стекло и совершенно не тянули, накаты и подрезки давались со страшным скрипом, а уж о том, чтобы осмысленно навесить соплю, оставалось только мечтать. Но Фрэн, в отличие от соперников, хотя бы знал, что такое баланс и топ-спин, когда бывает переподача и что начинать розыгрыш с ладони запрещено. И ещё он всё время напоминал себе про шанс и про то, что плохого танцора снаряжение не оправдывает, и укладывал конкурентов одного за другим, как Чингисхан уйгуров.

Нет для воина лучшей награды, говорил великий монгольский мясник, чем сжечь юрту врага, оседлать его коня и взять его женщину. Огненные забавы с участием колхозной печи пока ещё ждали Фрэна впереди, в далёкой картофельной абитуре; юрта — хоть и многоэтажная — у них была на всех одна; ближайшие кони в центре Пятигорска катали туристов к Провалу, в который Остап Бендер когда-то наладился билеты продавать со скидкой для детей и милиционеров. Зато женщину и брать не пришлось, сама пришла.

— Ты хорошо играешь, — Лена одарила его улыбкой как бы стеснительной, но Фрэн распознал в ней снисхождение и даже, наверное, дозволение. — Правда, Ася?

— Да, очень, — подтвердила тень. — Меня зовут Ася. А это Лена.

— А я Фр… Яков. Очень приятно.

— Фряков? — Ася, как выяснилось, даже удивлялась блёкло. — Это фамилия, что ли?

— Интересно, на ужин ещё не пора? — поинтересовалась Лена.

— А который час? — ответила Ася.

— Не знаю, — Лена пожала плечами. — У меня часы стоят. Наверное, в бассейне намокли.

— Я тогда схожу узнаю, — предложила Ася.

— Ага, сходи, — кивнула Лена.

Через двадцать секунд, когда они целовались под той же мраморной лестницей с перилами и Лена положила руки ему на плечи, Фрэн скосил глаза на её тонкое запястье. Блеснувшие на нём маленькие часики из тёмного капельного серебра добросовестно показывали, что до ужина ещё полчаса.

Они разъехались через десять дней, она в столицу, он в периферию, и, гордый тем, что у него теперь есть подружка — да какая, к черту, подружка — любимая! — в самой Москве, Фрэн стал раз в неделю бегать в деревянный барак у вокзала, где был междугородний переговорный пункт, и на всю сэкономленную на школьных обедах мелочь покупал себе не сигареты, как одноклассники, и не леденцы, как сестрёнка, а пять минут счастья. И каждый разговор неизменно начинался протяжно-вопросительным Лениным «аль-лё» и ещё неизменнее завершался незнакомо-бесстрастным:

— Абонент, ваше время истекло.

И он писал ей длинные письма, и она иногда отвечала, и, читая и перечитывая её худосочные послания, он каждый раз понимал, что остаётся для неё — и останется, видимо, навсегда — не другом даже, а так, случайно знакомым мальчиком из неведомой таёжной тьмутаракани.

И страшно расстраивался по этому поводу и обещал себе больше никогда не писать и не звонить, потому что это лишь бессмысленная трата времени и денег, на которые лучше бы купил тюльпанов для Ирки, и потому что не надо городить себе этих тупых иллюзий, и вокруг хватает и своих девчонок, пусть не столичных фифочек, но всё равно симпатичных, — но каждую неделю, как его предки в синагогу, ходил в междугородний барак у вокзала, а потом, когда стал бывать изредка в Москве, звонил ей из первого же автомата, и она всегда в первый момент удивлялась, как будто вообще не представляла себе, что люди из такой глуши могут добираться аж до самой столицы, и тем же самым равнодушно-удивлённым голосом предлагала встретиться в Коломенском, рядом с которым жила. И они гуляли по парку и слушали шелест опавших листьев или хруст октябрьского льда под ногами, потому что говорить, если честно, было не о чем.

Она была девочка деликатная и, чтобы не затягивать молчание, старалась что-то рассказывать — о себе, о своих родителях, о брате и подругах, о том, как она со своим классом встречала Новый год на чьей-то даче и как попробовала там в первый раз шампанское, а он, не вынимая рук из карманов, ругал себя за строительство воздушных замков и понимал, что давно надо было забыть, и вот сегодня точно не надо было звонить, и вообще это глупо, но всё равно тихонько наслаждался бессмысленными этими прогулками и протяжным её говором, не зная ещё, что ему, как уважающему себя немосквичу, положено презрительно этой певучести ухмыляться и называть её аканьем.

Прогулки по Коломенскому если к чему и приводили, то лишь к тому, что мифическая столичная Фрэнова любовь обрастала в глазах его друзей всё новыми легендами, прояснить достоверность которых у пацанов не было никакой возможности, поэтому они просто делали вид, что не завидуют.

Сначала Ленин папа оказался замминистра чего-то рыбного, потом он угощал Фрэна заграничным коньяком с нецензурным названием «курвазье», а однажды вообще дал поиграть на привезённом откуда-то из-за бугра совершенно уж нереальном шахматном компьютере. Но Фрэн, конечно, продул.

— А может, он и правда замминистра? — спросил Яков старушек, судачащих на лавочке за приоткрытым окном. — Может, и правда угощал? Ведь если раз за разом повторять одну и ту же байку, в какой-то момент и сам уже не помнишь, что в ней правда, а что ты додумал.

— Точно как в любви, — прошамкали бабки.

6 февраля

Полураспад

Но я, к сожалению, не умею увидеть барашка сквозь стенки ящика. Может быть, я немного похож на взрослых. Наверно, я старею.

Антуан Де Сент-Экзюпери

Я иду домой. Зачем я туда иду, спрашиваю я себя. И не даю себе ответа.

И задаю себе другой вопрос: смогу я когда-нибудь победить эту боль? И опять не отвечаю. Просто не знаю. И тогда я заставляю себя подумать. Потому что когда чего-то не знаешь, есть только два способа: поискать ответа в книжках или задуматься хорошенько.

С книжками все уже ясно: каждый пишет о своем несчастье, а несчастья, как заметил автор одной особенно толстой книжки, каждый переживает по-своему. То есть в библиотеке ловить нечего.