Топографический кретин - Ян Ледер

И тогда я, как и положено человеку из загадочной России, приступаю к поиску третьего пути. Поковырявшись в сети, натыкаюсь на объявление: "Черная и белая магия. Отпрыск древнего зулусского колдовского рода". И телефон.

На выходе из автобуса понимаю, что зря сомневался в аутентичности африканских корней неведомого отпрыска: выходцы из других частей света в этом районе бывают лишь мимолетом, в машинах с заблокированными дверями и законопаченными, желательно битостойкими, стеклами. Непонятно одно: как что-то здесь, пусть даже и магия, может быть белым?

Отскок. Алкаши

Российское бюро нашей конторы переехало из модной гостиницы у Киевского вокзала в офисное здание у Павелецкого. Рядом, как у любой станции метро, куча ларьков, торгующих дешевым. В любое время года здесь зависает группа граждан неопределенного места жительства, возраста и даже пола, усердно соображающих на скольких придется и иногда приглашающих прохожих к ним присоединиться — очевидно, в расчете на финансовое участие. Я, бывая в московских командировках, тоже становлюсь объектом подобных предложений, когда после работы отправляюсь в кофейню на Покровских воротах: кратчайший путь от конторы до трамвая — как раз через ларьки.

На этот раз трамвая ждал полчаса, но так и не дождался. Как и приглашения со стороны веселых алкашей. Первое обстоятельство несколько расстроило; второе слегка заинтриговало. Приглядевшись к тусующимся, я обнаружил причину их негостеприимности: трое бомжей, соображавших у ларька, оказались… чернокожими. Немытость ни при чём: я специально протер глаза и вынул музыку из ушей. Так и есть: говорят на суахили.

По соседству с местом моего проживания в Лондоне имеется лавка, официально торгующая виниловыми пластинками. С целью демонстрации этого обстоятельства в витрине вывешен изумительный фотоплакат — широколицый, белоглазый и белозубый человек цвета зрелого баклажана в меховом треухе с развесистыми ушами и с еще более ошеломляющей подписью: Zaiko. Под портретом Зайки постоянно собирается группа африканских парней, из машин которых извергаются неземной красоты фольклорные мелодии, а изо ртов — конопляный дым вперемешку с непонятными фразами. Я как-то поинтересовался, на каком языке происходит общение, и они ответили: на суахили. Так что теперь я знаю, как он звучит.

Но то Англия, а то Россия, и вид на улице Новокузнецкой, у самого Садового кольца, трех чернокожих бомжей для меня, по крайней мере, оказался откровением. Из которого смело можно делать вывод: Москва становится городом полиэтническим. Буквально космополитичным.

За бруствером мусорных баков в испещренной безвкусными граффити стене нахожу синюю дверь с облупившейся краской. Толкаю — не заперто. По очень узкой и очень крутой лестнице, крытой давно истершейся синтетической дорожкой неопределяемого цвета, поднимаюсь на верхний этаж и стучу в квартиру № 4. Открывают сразу, будто ждали. А может, и ждали: я ведь звонил заранее.

Колдуном, паче чаяния, оказывается не седовласый раста в черно-желто-зеленом вязаном колпаке, а совершенно лысая девица, на которой серый трикотажный костюм с грязным капюшоном и синие баскетбольные конверсы с желтыми шнурками. Черные, как тужурка красного комиссара, скулы симметрично украшены багровыми племенными шрамами. В правом ухе какое-то отягощение: мочка чуть не на плече лежит. Левому уху проще: в нем просто огромная вислая дырень.

В целом дамочка напоминает сильно обдолбанную Вупи Голдберг, только пострашнее.

— Я по объявлению.

— Мадам Тхулисиле, — говорит она, почти не раскрывая рта и совсем не раскрывая глаз.

— Мистер Игрек, — отвечаю.

Колдунья не делает вид, что ей очень приятно, и мне это приятно. Во-первых, так честнее, а во-вторых, не придется пожимать руку женщине. Я вообще не понимаю этого обычая, и мало ли что у них там в Зулуленде водится. А умывальника в комнате не наблюдается, как и стульев, так что я полуприседаю на древний резной комодик.

— Это дерьмо может развалиться, — предупреждает мадам, и я верю в ее паранормальные способности: темно-лиловые веки колдуньи по-прежнему сомкнуты. Или меня выдал жалобный писк антиквариата?

— Жена ушла?

Таки прочла, что ли, анкетку, которую мне пришлось заполнить на ее веб-страничке, сляпанной левой ногой? Или по лицу догадалась? Но ведь она еще ни разу не открывала глаз. Значит, на самом деле чувствует ауру, или как там у них эта штука называется.

— Не ушла. Уходит.

— К другому?

— Говорит, что нет. Просто уходит.

— Все так говорят.

Мадам Тхулисиле размежила наконец веки. Зрачки у нее огромные и совершенно черные, а белки только называются белками, а по цвету — просто перезрелая свекла.

— Хочешь ее вернуть?

— А зачем я сюда пришел?

— Не груби. Мне нельзя грубить.

Самоутверждается, хмыкаю я про себя, предостерегает о своем сверхъестественном могуществе. Сейчас скажет, что может превратить меня в жабу. Не сказала. Повернулась ко мне спиной, оперлась руками об облупленную стену, вогнула спину так, что округлая задница ушла далеко вперёд, застыла в таком положении и спросила, не оборачиваясь:

— Знаешь, что значит мое имя?

— Не знаю.

— Оно значит: та, что приносит молчание.

Я киваю: красиво.

За боковой дверью журчит, из нее, пригнувшись, выходит исполинских размеров, весь в дредах зулус и, не оборачиваясь, шествует в другую дверь — и я понимаю, что заблуждался. Ей не надо пугать пациентов ни черно-белой магией, ни цветной, ни даже молчанием: в случае чего этот санитар саванны любого превратит в жабье дерьмо самым что ни на есть эмпирическим манером.

— Хочешь ее вернуть? — повторяет колдунья. Теперь она уже ко мне лицом.

— Да, — я смотрю вслед титану и думаю, не добавить ли "мэм", но решаю, что будет перебор.

— У тебя есть с собой что-то из ее вещей?

— У меня есть ее фотография. — Вспоминаются чумаки и бабыванды, умеющие исцелять по портретам.

— Это не то. Нужно что-то из личного. Лучше всего часть ее. Срезанный ноготь, волос. Идеально — интимные выделения, они живые. Принесешь завтра, у тебя мало времени. И двести фунтов наличными. Никаких чеков, никаких карточек. Снимешь заранее — здесь ближайший нераскуроченный банкомат в двух милях.

— Гарантия есть? — спрашиваю я.

— Гарантия есть в похоронном бюро. В двух милях и ста ярдах отсюда, сразу за банкоматом. Теперь уходи.

И я ухожу. А моя последняя надежда остается там, в грязной, пропахшей тяжелым каннабисным духом квартире под номером четыре, где поселилось волшебство. Нельзя убивать последнюю надежду, пусть она живет хоть где-нибудь.

Московский паспорт

Угол атаки

В Печатниках, наверное, тоже было свое отделение связи. Даже не наверное, а точно было — Яков пару раз натыкался на указатель во дворах за гастрономом «Обжорка», в котором иногда затаривался готовыми винегретами и