Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона - Кристи Пичичеро

ценностей, которые поддерживали государственные интересы[243]. Корона надеялась, что воинская доблесть и слава вытеснят «либеральные» экономические ценности колонистов.

Со временем разрыв между либеральным патриотизмом и боевым патриотизмом становился все более расовым.

Белые жители Сен-Доминго иначе представляли свою гражданскую роль. <…> Немногие белые колонисты мечтали о спартанской славе, и в 1779 году белые колонисты выбрали форму самопожертвования, соответствующую их либеральному видению доблести [Garrigus 2006: 208].

Их вклад в любую отечественную войну был экономическим, либо в форме добровольных денежных пожертвований, либо в форме гарантии, что их плантации – и, как следствие, экономика Французской империи – будут работать на полную мощность[244]. Попытки д’Эстена нанять солдат не увенчались успехом: он собрал четыре роты белых гренадеров-добровольцев. Вместо того чтобы предложить людские ресурсы, белая элита собрала деньги, предложив французскому флоту самый современный линейный корабль. Местная однополосная газета Affiches americ-aines восхваляла эти усилия, но не с точки зрения их либеральной ценности. Скорее она превозносила такой вид службы как единственный эффективный способ послужить целям войны, при этом отметив гуманность и sensibilité сообщества белой элиты:

Во имя чести человечества, разумеется, никто никогда больше не увидит, как жестокая и дикая мать отправляет своего сына на смерть без слезинки, без эмоции, как она видит его снова бледного и истекающего кровью и понимает, что обязана этой чудовищной жертвой отечеству. <…> Эти ужасные качества, так долго почитаемые нашими отцами, неестественны и заставляют любую добропорядочную душу содрогнуться[245].

Помимо того что эти заявления выражают дух пацифизма, разговор о humanite и sensibilité одновременно освободил белую элиту от военной службы и объявил об их экономическом и расовом превосходстве.

Скрытый расизм за этим утверждением о sensibilité и humanite белых проявлялся различным образом. Во-первых, неудачные попытки привлечь в армию белых солдат вынудили д’Эстена и колониальных управителей нанимать больше цветных людей. Chasseurs volontaires («Шассеры-добровольцы»), подразделение из свободных цветных людей (под командованием белыми офицерами), собранное в 1762 году губернатором Арманом, виконтом де Бельзансом (год смерти – 1763) и расформированное после Семилетней войны, было реорганизовано для участия жителей Сен-Доминго в Войне за независимость США. Хотя некоторые свободные цветные мужчины, особенно состоятельные плантаторы, не хотели служить, другие либо поступали на службу по своему желанию, либо были вынуждены сделать это по требованию хозяев или из-за запугивания правительства. Они сформировали десять рот в дополнение к четырем ротам гренадеров. Когда в августе 1779 года д’Эстен отплыл к Северной Америке, свободных цветных солдат, сопровождающих его, было в три с половиной раза больше, чем белых солдат.

Помимо привлечения большего числа свободных цветных мужчин на военную службу, обсуждение sensibilité и humanite среди белых заклеймило свободных цветных солдат в нравственном смысле. Эти люди и их семьи ответили на традиционный призыв к акту патриотизма согласием на военную службу, а значит, они были похожи на «жестоких и диких матерей», сыновья которых проявляли «ужасные качества», о чем шла речь в Af-fiches. В отличие от гуманных и чувствительных белых, свободные цветные люди считались бесчувственными, дикими и устарелыми в своих убеждениях. «Даже в роли королевских добровольцев, – отмечает Гарригас, – свободные цветные люди не были “уважаемыми” или “чуткими” гражданами» [Ibid.: 209].

И все же некоторые militaries philosophes, служившие в Сен-Доминго, направили дискурс о sensibilité и humanite в поддержку свободных цветных воинов. В своих «Размышлениях» полковник Ленуа де Рувре, который считал себя воином-патриотом и сентиментальным отцом семейства, описывал физические и нравственные заслуги свободных цветных людей, служивших в подразделении шассеров-добровольцев. Доводы Рувре, пусть и основанные на стереотипах, гласили, что эти мужчины не только были в четыре раза сильнее, но и их нравственные качества значительно превосходили качества белых колонистов. Они «крепки, полны sensibilité и гордости», утверждал Рувре, описывая свободных цветных людей как «несоизмеримо более привязанных к своим семьям, в отличие от белых людей». Он отмечал, что «связи крови и послушания уважались ими в большей степени» и что «если свободные цветные люди и дезертируют, то только в свои дома, где их можно легко найти»[246]. Согласно представлению Рувре о sensibilité и расе, все люди одинаковы. Рувре описывал Бельзанса, который сформировал первоначальное подразделение из свободных цветных людей, как âme sensible (чувствительную душу), члена моральной элиты, способного признать sensibilité и заслуги свободных цветных жителей Сен-Доминго[247]. Вновь обратившись к теме белых колонистов, Рувре осуждал расистский «жестокий заговор» белых колонистов, которые пытались помешать Бельзансу нанимать свободных цветных людей в отряд шассеров-добровольцев. Ужасающие усилия этого заговора показали отсутствие у колонистов sensibilité и humanite, а также выставили их «плохими гражданами»[248]. В отличие от этих колонистов, свободные цветные семьи были чуткими, храбрыми и патриотичными.

Militaire philosophes также обращались к чувствам sensibilité и humanite в своих попытках смягчить ориенталистские стереотипы о правителях Индии как жестоких и деспотичных людях[249]. Рюссель признавал, что по его опыту Хайдер Али Хан был «нечувствителен к дружбе и всем жертвам, сделанным для него» его подданными и союзниками[250]. Рюссель пояснял:

Я всеми силами пытался объяснить ему, что существуют законы наций [droits des gens], что при общении со мной он вступает в контакт с моей patrie и обязан соблюдать наши традиции. Лишь благодаря постоянным напоминаниям через четыре года я приучил его не четвертовать никого из моих солдат и платить им полностью каждый месяц[251].

Как бы то ни было, Рюссель пытался более подробно описать Хайдера и его сына Типу Султана. По мнению Рюсселя, Хайдер не обладал sensibilité, но все же отдавал «слабую дань уважения гуманности» в своем отказе вводить смертную казнь. «Однажды я обязал себя этим законом, – рассказал Хайдер Рюсселю, – чтобы мне не пришлось сожалеть о наказании хорошего солдата или верного подданного»[252]. Типу Султан проявлял гораздо больше sensibilité, чем его отец, и демонстрировал «справедливость, деликатность и благодарность»[253]. Рюссель предсказывал, что политические и военные связи между французами и майсу-рами, вдохновленные общими нравственными чувствами и вежливым поведением, станут еще крепче (хотя история вскоре доказала обратное).

В холодных водах канадского побережья Атлантики militaries philosophes в Новой Франции схожим образом защищали sensibilité и humanite американских индейцев. Такие события и практики, как ритуальный каннибализм после нападения на Пикавиллани, долго подкрепляли стереотипы метрополии. 21 июня 1752 года Шарль-Мишель Ланглад, метис французского и оттавского происхождения, о котором шла речь в предыдущей главе, привел армию французских солдат из Детройта и 200 солдат из племен оттава и оджибва в Пикавиллани,